— Хоть ты не надоедай! — в сердцах закричал Округличар и подступил к нему со стаканом вина. — На, пей! Золотое, как солнышко!
— Жачем солнышко? — угрюмо вопросил Янез.
— Затем, что не луна! — смеялся Перегрин.
— Жачем луна?
— Затем, чтоб давать нам лунный свет!
— Кончай болтать! — оборвал Перегрина Округличар. — Затем, чтоб соленая репа не заплесневела у нас в кадушках.
Все расхохотались. И тут снова выскочил Преподобный Усач и злобно проверещал:
— И пусть она у вас плесневеет!
В словах этих не содержалось ничего ужасного, потому что среди гостей было несколько мужиков, которые жили не только соленой репой. Но тем не менее людей этот выкрик задел; все разом смолкли, и взгляды всех угрожающе обратились на Преподобного Усача. И черт знает что произошло бы дальше, не вмешайся стражмейстер; в праведном гневе он стукнул кулаком по столу, неверной рукой указал на дверь и крикнул:
— Вон! Именем закона, вон!
— Вон! Вон! — раздался хор голосов, и Преподобного Усача вышвырнули на улицу.
— Жачем вон? — хмуро поинтересовался Янез, когда дверь закрылась.
— Будет! — не на шутку рассвирепел стражмейстер. — Именем закона, ни одного «жачем»!
Округличар поспешил успокоить Янеза:
— Будет, человече божий! Будет! И без того невесело! Пепа, подай еще два литра!
— Еще два литра! — подхватили со всех сторон, и могучие удары обрушились на столы. И отчего бы нет? Ведь это была большая ярмарка, ярмарка нужды и желаний, — ярмарка тысячи вопросов, которые остались без ответов; да если б и удалось получить ответы, по сути дела, они были бы лишь новыми вопросами. И потому никому больше не нужны были эти Янезовы «жачем».
— Пей, Янез! Пей, Янез! — вопили люди, протягивая ему стаканы.
— Жачем пей? Жачем пей? — стоял на своем Янез, по-прежнему хмуро оглядывая всех.
— Зачем? — Жестом отчаянной скуки Округличар воздел руки горе. — Затем, чтоб все к дьяволу покатилось!
— Жачем к дьяволу?
И тут раздался шум и гром: стражмейстер Доминик Тестен с силой оттолкнул от себя стол, медленно поднял свое дородное тело и, сжав кулаки, пошел на Янеза. Но едва он успел сделать несколько шагов, как дверь опять распахнулась настежь, и на пороге встал Преподобный Усач; подняв длинные руки, он вопил во все горло:
— Знамение на небе!.. Луна в крови! Быть войне!
Все окаменели.
— Тьфу! — фыркнул в полной тишине фурланец. — Raus е patacis, репа и картошка!
А Тантадруй оттолкнул его, выскочил вперед и тоскливо спросил:
— Тантадруй, а я теперь умру?
— Ты с ума сошел! — толкнул его Лука. — Луна в крови, говорят, к дождю. Пошли спать! — Он решительно шагнул к двери и еще раз отдал честь: — Божорно-босерна!
Тантадруй, Матиц Ровная Дубинка и Русепатацис послушно брели следом. И пока захмелевшие, а то и просто пьяные мужики растерянно смотрели друг на друга, убогие спокойно и разумно вышли из трактира.
V
Тантадруй остановился у входа, вместе с ним невольно замерли и его товарищи. Опустилась ночь, и в студеном свете луны площадь казалась огромной, как пустыня. И такой же безлюдной. Нигде не было ни единой лавки, словно ветер смел их вместе с товарами и продавцами. Только на другом конце площади виднелась карусель. Но и она не выглядела больше пестрой, живой и веселой, как днем, когда на ней кружилась разудалая молодежь. Теперь она походила на огромный черный скелет, лишившийся черепа и оцепеневший под ночным ветром.
Дул резкий, пронизывающий ветер. Он гнал пыль, мусор, клочья бумаги, плясавшие в воздухе, точно огромные грязные хлопья снега. Собственно, плясало все. Плясали старинные кованые фонари над входом в трактир, плясали перепуганные тени, которые они отбрасывали на площадь. Плясали голые ветки старого каштана, а под ним на земле плясали черные кружева, которые эти узловатые ветки сплели своими тенями. А раз плясали ветки, то над ними плясала и подвешенная к небу луна. Она на самом деле была в крови и не казалась круглой, а висела так низко, будто пустынную ярмарку освещал последний, еще не погасший, но уже разбитый фонарь.
— Пошли! — решительно загремел Лука, и звуки его голоса словно вытолкнули их из-под свода. Вытянувшись цепочкой, как гуси, они зашагали через площадь. Впереди семенил Тантадруй, вторым шел Матиц, прижимавший под мышкой наполовину обстроганную палку, третьим ковылял, размахивая длинными руками, костлявый фурланец Русепатацис, завершал процессию Лука Божорно-Босерна: он ступал так твердо, что временами под его деревянной ногой, подкованной лошадиной подковой, вспыхивала искра. Молча и сосредоточенно шли они в долгую зимнюю ночь, словно унося от растерянных людей неведомый завет или необходимое утешение какому-то иному, новому человеку, которому где-то там, в далеком утре, только еще предстояло начать жизнь.
Они пересекли площадь, обошли черную карусель и стали подниматься по склону к церкви. Проходя мимо дома жупника, они загляделись на освещенные окна, пылавшие таким жарким светом, будто за ними было заперто само золотое солнце.
— Тантадруй, почему она была ненастоящая? — горько вздохнул дурачок.
Никто ему не ответил. Молча вышли они в поле, где находилось все имевшее хоть какую-нибудь ценность: нивы и покосы, кладбище с часовней и дом Хотейца.
