Избранное - [29]

Мы постояли некоторое время. Тени, протянувшиеся от стен и от наших фигур, становились все длиннее. Мать посмотрела на часы и решила, что пора идти: учитель Новак, если и спал после обеда, наверняка уже встал. Пока мы медленно шли улицами, мать показывала мне гимназию, аллею, по которой вечерами прогуливались парочки, место, где по воскресеньям играла музыка, и говорила, что учитель Новак, тогда еще молодой практикант, был, так сказать, нашим ближайшим приятелем, в сущности говоря, более близким, чем Маркичевич, Тишма и Ружичи. Он хорошо играл в теннис, ездил с нами за город, вечерами вместе с другими соседями сидел под ореховыми деревьями перед домом, слушая игру пристава Гайгера на скрипке, а летом, теплыми мостарскими ночами, случалось, подолгу засиживался в саду. Он был очень предупредителен к нам, когда отец ушел в армию, да и в пятнадцатом году, когда мы навсегда уезжали из Мостара. Жена у него немка; ее мы не очень любили. Детей у них было трое. Сыновья, наверное, уже взрослые, а дочь вышла замуж, если только не стала похожей на мать, которая не отличалась ни красотой, ни обаянием. Но учитель был действительно милый человек и настоящий друг…

— Страшно интересно, что-то он скажет, когда нас увидит. Наверное, удивится, станет нас удерживать, но, — тут мать робко посмотрела на меня, — мы, разумеется, не примем приглашения. Мы торопимся, пора возвращаться домой. Ах! — вздохнула она. — Вот было время. Вот было время! — повторила она и, когда мы оказались перед домом, который искали, вдруг посерьезнела, выпрямилась, как солдат при обращении к старшему, и мы вошли в подъезд.

Лестница была темная, узкая, со стоптанными ступенями. На площадке второго этажа мы увидели две двери и с трудом разобрали фамилии жильцов. На третьем этаже было светлее и на желтой медной дощечке значилось крупными черными буквами: «Преподаватель гимназии А. Новак».

— Антон! — воскликнула мать. — Я чуть было не забыла его имя… — Она постояла несколько мгновений в нерешительности, словно не зная, что делать, и наконец нажала кнопку звонка. — Дорогой мой!.. Взрослый мой сын… — сказала она и ухватилась за мою руку: она была взволнована.

Никто не отозвался; похоже, звонок не работал. Мать постучала, сначала легонько, потом сильнее. Было слышно, как в квартире хлопнула дверь, донеслись какие-то голоса, кто-то услышал нас и крикнул: «Сейчас!». Раздались энергичные шаги, и дверь открылась. Перед нами стояла высокая сухощавая мужеподобная женщина в очках, со строгим лицом и смотрела на нас удивленно и даже сердито.

— Вам кого? — спросила она.

— Преподавателя Новака! — Мать учтиво поклонилась. — Он дома?

— А что бы вы хотели?

— Мы бы хотели его повидать. Мы были хорошо знакомы до войны. Вы, может быть… — Мать хотела что-то спросить, но женщина пожала плечами.

— Подождите, — сказала она, притворила дверь и ушла по коридору, слышно было, как она сказала: — Папа… тебя спрашивают. Говорят, что вы были знакомы до войны.

Ответа мы не слышали, но женщина вернулась.

— Войдите! — Она указала в конец коридора, а сама открыла первую дверь слева и исчезла за ней.

Мы вошли. По стенам коридора развешаны виды Мостара в рамках, две-три семейные фотографии и какие-то украшения из соломы. У окна столик с комнатными цветами; в комнате, обставленной на довоенный австрийско-чиновничий манер, массивный коричневый стол с шишковатыми, словно подагрическими, ножками, стулья со спинками и сиденьями из искусственной кожи, стенные часы с маятником, буфет с зеркалом и стеклянными дверцами, за которыми виднелись тарелки и стаканы, этажерка для книг и старинный диван с высокой спинкой, обитый потертым красным плюшем.

За столом лицом к нам сидел седоватый человек с коротко остриженными волосами, в голубой рубашке, распахнутой на худой шее, на которой осталась зеленоватая вдавлинка от запонки. Брюки, подтянутые к самой груди, придерживались помочами, на ногах были шлепанцы, — вообще он производил впечатление человека, только что проснувшегося. Мы, должно быть, оторвали его от приятного занятия — протирания очков и прочих приготовлений к послеполуденному чтению газеты, уже развернутой на столе.

Он встал. Очки и глубокие морщины по обеим сторонам рта придавали его лицу что-то строгое, холодное и педантичное. Он выжидательно смотрел на мать и на меня.

— Вы нас не узнаете? — спросила мать, а я от смущения по-ребячьи жался к ней.

Человек с лицом учителя, продолжая смотреть на нас, с недоумением качнул головой.

— Не припомните? — спросила мать, улыбаясь с некоторой таинственностью.

Учитель ступил на шаг ближе, чтобы лучше нас видеть.

— Простите, — сказал он. — Что-то не припоминаю…

— Гросс… — назвала мать нашу фамилию, точно выбросила на стол козырную карту. — Жена землемера Гросса с сыном.

Но это не произвело никакого впечатления, и на лице учителя ничего не отразилось. Он только моргнул близорукими глазами и, поскольку мы уже некоторое время стояли друг против друга, спохватился наконец и без большой охоты указал нам на стулья.

— Пожалуйста, прошу вас… Так что бы вы хотели, сударыня? — спросил он, когда мы уселись, и сложил руки перед собой на столе, как, видимо, делал в классе, ожидая ответа ученика.