Избранное - [25]

с вашим говором, с вашей повадкой,

с вашей тягостною душой.

Старый черт, безобразник и бабник,

дни, по-твоему, наши узки,

мало свиста и песен похабных,

мало горя, не больше тоски.

Вы, хлебавшие зелья вдосталь,

били даже того, кто не слаб,

на веку заимели дó ста

щекотливых и рыжих баб.

Много тайного кануло в Каму,

в черный Керженец, в забытье,

но не имет душа твоя сраму,

прадед Яков — несчастье мое.

Старый коршун — заела невзгода,

как медведь, подступила, сопя.

Я — последний из вашего рода —

по ночам проклинаю себя.

Я себя разрываю на части

за родство вековое с тобой,

прадед Яков — мое несчастье, —

снова вышедший на разбой.

Бей же, взявший купца на мушку,

деньги в кучу,

в конце концов,

сотню сунешь в церковную кружку:

— На помин убиенных купцов, —

а потом

у своей Парани —

гармонисты,

истошный крик —

снова гирями, топорами

разговоры ведет старик.

Хлещет за полночь воплем и воем,

вы гуляете — звери — ловки,

вас потом поведут под конвоем

через несколько лет в Соловки.

Вы глаза повернете косые,

под конец подводя бытие,

где огромная дышит Россия,

где рождение будет мое.

1934

Прадед. — Впервые: «Известия», 1934, 18 сентября.

Командарм

Вот глаза закроешь —

и полвека

на рысях, пройдет передо мной,

половина жизни человека,

дымной опаленная войной.

Вот глаза закроешь только —

снова

синих сабель полыхает лед,

и через Галицию до Львова

конница Республики идет.

Кони в яблоках и вороные,

дробь копыт размашистых глуха,

запевают песню головные,

все с кубанским выходом на hа:

— hады отовсюду, но недаром

длинных сабель развернулся ряд,

бурка крыльями над командармом,

и знамена грозные горят.

Под Воронежем

и под Касторной

все в пороховом дыму серо,

и разбиты Мамонтов

и черный

наголову

генерал Шкуро.

Это над лошажьей мордой дикой

на врага,

привстав на стремена,

саблею ударила

и пикой

полстраны,

коли не вся страна.

Сколько их сияло,

сабель острых,

сколько пик поломано —

о том

может помнить Крымский полуостров,

Украина, и Кубань, и Дон.

Не забудем, как в бою угарно,

как ходили красные полки,

как гуляла сабля командарма —

продолжение его руки.

Командарм —

теперь такое дело —

свищет ветер саблею кривой,

пятьдесят сражений пролетело

над твоею славной головой.

И опять — под голубою высью

через горы, степи и леса,

молодость раскачивая рысью,

конные уходят корпуса.

Песня под копытами пылится,

про тебя дивизия поет —

хлеборобу ромбы на петлицы

только революция дает.

Наша революция,

что с бою

все взяла,

чей разговор не стих,

что повсюду и всегда с тобою

силою луганских мастерских.

И когда ее опять затронут

яростным дыханием огня —

хватит песен,

сабель

и патронов,

за тобой мы сядем на коня

и ударим:

— С неба полуденного… —

Свистнут пальцы с левого крыла —

это значит — песня про Буденного

впереди конармии пошла.

1934

Командарм. — Впервые: «Известия», 1934, 24 ноября. Посвящено 15-летию разгрома армии Деникина.

«Стрелка голубая часовая…»

Стрелка голубая часовая

двинулась к двенадцати часам.

Мы сидим, невзгоды забывая,

пиво-мед стекает по усам.

Мы сидим веселые, хмельные —

торжества прекрасная пора, —

стынут поросята заливные,

семга и зернистая икра.

Все смеются.

Радостные лица,

дыма лиловатая змея.

Мы — геологи, и металлурги,

и поэты — равная семья.

Вот и полночь —

произносят речи

и едят сазанов и язей…

Встреча новогодняя

и встречи

радостных и молодых друзей.

Мы гордимся крепкою погодой,

кровь по жилам каждого поет.

Самый старый и седобородый,

самый почитаемый встает.

Говорит:

— Товарищи, поверьте,

горе — дым

и непогода — дым.

Я до самой настоящей смерти

буду вашим,

буду молодым.

Старость, как ненужную обузу,

словно пепел ветром, унесло,

по всему Советскому Союзу

нас таких — несметное число.

Мы идем сквозь ветер непогоды,

мы берем, как надо, в оборот,

мы за наступающие годы,

мы за наступление вперед.

На морях,

на небесах,

на льдинах

мы зимою, летом и весной,

всюду — на Памире

и в Хибинах,

на Днепре,

в Карелии лесной… —

Он закончил громом по железу,

и улыбка ива его усах…

Музыка играет «Марсельезу»,

стрелка на двенадцати часах.

1935

«Стрелка голубая часовая…» — Впервые в сборнике «Поэтический год, 1962».

Мама

Ну, одену я одежу —

новую, парадную…

Ну, приеду…

Что скажу?

Чем тебя порадую?

Золотыми ли часами?

Молодыми ли усами?

Встреча добрая такая —

по часам и по усам,

ты узнаешь, дорогая, —

зарабатываю сам.

Помнишь,

ты меня родила,

на руках меня носила

и счастливою была.

Ты всегда меня просила —

будь моя утеха-сила, —

и Борисом назвала.

Помнишь, ты меня кормила,

и слезою хлеб солила

и картошки напекла —

полагаю, не забыла,

сколько горя в жизни было,

как печальная была.

Ты, наверно, постарела.

(Постареем, мама, все.)

Красота твоя сгорела

на июльской полосе.

Скоро я к тебе приеду —

рослый, шляпа на боку,

прямо к жирному обеду,

к золотому молоку.

Я пройду красивым лугом,

как и раньше — молодцом,

вместе с мамой,

вместе с другом,

вместе с ласковым отцом.

Я скажу,

а вы поверьте,

плача,

радуясь,

любя,

никогда —

до самой смерти

не забуду я тебя.

<1935>

Мама. — Впервые: «Известия», 1935, 15 июня.

Память

По улице Перовской

иду я с папироской,

пальто надел внакидку,

несу домой халву;

стоит погода — прелесть,

стоит погода — роскошь,

и свой весенний город

я вижу наяву.

Тесна моя рубаха,

и расстегнул я ворот,

и знаю, безусловно,

что жизнь не тяжела —

тебя я позабуду,

но не забуду город,