Избранное - [24]

Соловьиха

У меня к тебе дела такого рода,

что уйдет на разговоры вечер весь, —

затвори свои тесовые ворота

и плотней холстиной окна занавесь.

Чтобы шли подруги мимо,

парни мимо

и гадали бы и пели бы, скорбя:

— Что не вышла под окошко, Серафима?

Серафима, больно скучно без тебя… —

Чтобы самый ни на есть раскучерявый,

рвя по вороту рубахи алый шелк,

по селу Ивано-Марьину с оравой

мимо окон под гармонику прошел.

Он все тенором,

все тенором,

со злобой

запевал — рука протянута к ножу:

— Ты забудь меня, красавица,

попробуй…

Я тебе тогда такое покажу…

Если любишь хоть всего наполовину,

подожду тебя у крайнего окна,

постелю тебе пиджак на луговину

довоенного и тонкого сукна. —

А земля дышала, грузная от жиру,

и от омута Соминого левей

соловьи сидели молча по ранжиру,

так что справа самый старый соловей.

Перед ним вода — зеленая, живая,

мимо заводей несется напролом, —

он качается на ветке, прикрывая

соловьиху годовалую крылом.

И трава грозой весеннею измята,

дышит грузная и теплая земля,

голубые ходят в омуте сомята,

пол-аршинными усами шевеля.

А пиявки, раки ползают по илу,

много ужаса вода в себе таит —

щука — младшая сестрица крокодилу —

неживая возле берега стоит…

Соловьиха в тишине большой и душной…

Вдруг ударил золотистый вдалеке,

видно, злой, и молодой, и непослушный,

ей запел на соловьином языке:

— По лесам,

на пустырях

и на равнинах

не найти тебе прекраснее дружка —

принесу тебе яичек муравьиных,

нащиплю в постель я пуху из брюшка.

Мы постелем наше ложе над водою,

где шиповники все в рóзанах стоят,

мы помчимся над грозою, над бедою

и народим два десятка соловьят.

Не тебе прожить, без радости старея,

ты, залетная, ни разу не цвела,

вылетай же, молодая, поскорее

из-под старого и жесткого крыла.

И молчит она,

все в мире забывая, —

я за песней, как за гибелью, слежу…

Шаль накинута на плечи пуховая…

— Ты куда же, Серафима?

— Ухожу.

Кисти шали, словно перышки, расправя,

влюблена она,

красива,

нехитра —

улетела.

Я держать ее не вправе —

просижу я возле дома до утра.

Подожду, когда заря сверкнет по стеклам,

золотая сгаснет песня соловья —

пусть придет она домой

с красивым,

с теплым —

меркнут глаз его татарских лезвия.

От нее и от него

пахнуло мятой,

он прощается

у крайнего окна,

и намок в росе

пиджак его измятый

довоенного и тонкого сукна.

5 апреля 1934

Соловьиха. Первоначальное название «Ревность». — Впервые: «Известия», 1934, 12 июля.

Елка

Рябины пламенные грозди,

и ветра голубого вой,

и небо в золотой коросте

над неприкрытой головой.

И ничего —

ни зла, ни грусти.

Я в мире темном и пустом,

лишь хрустнут под ногою грузди,

чуть-чуть прикрытые листом.

Здесь все рассудку незнакомо,

здесь делай все — хоть не дыши,

здесь ни завета,

ни закона,

ни заповеди,

ни души.

Сюда как бы всего к истоку,

здесь пухлым елкам нет числа.

Как много их…

Но тут же сбоку

еще одна произросла,

еще младенец двухнедельный,

он по колено в землю врыт,

уже с иголочки,

нательной

зеленой шубкою покрыт.

Так и течет, шумя плечами,

пошатываясь,

ну, живи,

расти, не думая ночами

о гибели и о любви,

что где-то смерть,

кого-то гонят,

что слезы льются в тишине

и кто-то на воде не тонет

и не сгорает на огне.

Живи —

и не горюй,

не сетуй,

а я подумаю в пути:

быть может, легче жизни этой

мне, дорогая, не найти.

А я пророс огнем и злобой,

посыпан пеплом и золой, —

широколобый,

низколобый,

набитый песней и хулой.

Ходил на праздник я престольный,

гармонь надев через плечо,

с такою песней непристойной,

что богу было горячо.

Меня ни разу не встречали

заботой друга и жены —

так без тоски и без печали

уйду из этой тишины.

Уйду из этой жизни прошлой,

веселой злобы не тая, —

и в землю втоптана подошвой —

как елка — молодость моя.

1934

Елка. — Впервые: «Литературная Россия», 1964, № 48. Проанализировано Н. Лесючевским по неопубликованному тексту.

Прадед

Сосны падают с бухты-барахты,

расшибая мохнатые лбы,

из лесов выбегая на тракты,

телеграфные воют столбы.

Над неслышной тропою свисая,

разрастаются дерева,

дует ветра струя косая,

и токуют тетерева.

Дым развеян тяжелым полетом

одряхлевшего глухаря,

над прогалиной, над болотом

стынет маленькая заря.

В этом логове нечисти много —

лешаки да кликуши одни,

ночью люди не нашего бога

золотые разводят огни.

Бородами покрытые сроду,

на высокие звезды глядят,

молча греют вонючую воду

и картофель печеный едят.

Молча слушают: ходит дубрава —

даже оторопь сразу берет,

и налево идет, и направо

и ревет, наступая вперед.

Самый старый, огромного роста,

до бровей бородат и усат,

под усами, шипя, как береста,

ядовитый горит самосад.

Это черные трупы растений

разлагаются на огне,

и мохнатые, душные тени

подступают вплотную ко мне.

Самый старый — огромный и рыжий,

прадед Яков идет на меня

по сугробу, осиновой лыжей

по лиловому насту звеня.

Он идет на меня, как на муки,

и глаза прогорают дотла,

горячи его черные руки,

как багровая жижа котла.

— Прадед Яков… Под утро сегодня

здесь, над озером, Керженца близ,

непорочная сила господня

и нечистая сила сошлись.

Потому и ударила вьюга,

черти лысые выли со зла,

и — предвестница злого недуга —

лихоманка тебя затрясла.

Старый коршун — заела невзгода,

как медведь, подступила, сопя.

Я — последний из вашего рода —

по ночам проклинаю себя.

Я такой же — с надежной ухваткой,

с мутным глазом и с песней большой,