Избранное - [180]

Сейчас у вас должна быть полная ясность, вы знаете, что мы — враги. Вы на стороне несправедливости, и нет ничего на свете, что бы рождало в моем сердце большее отвращение. Но я узнал теперь разумные оправдания тому, что раньше было лишь стихийным чувством. Я сражаюсь против вас, ибо ваша логика столь же преступна, как и ваши страсти. И в том ужасе, какой вы сеяли повсюду эти четыре года, ваш рассудок повинен ничуть не меньше вашего инстинкта. Вот почему приговор, вынесенный вам, обжалованию не подлежит, в моих глазах вы уже мертвы. Но в тот самый час, когда я приведу в исполнение приговор за ваши зверства, я все-таки вспомню, что мы отправлялись от одной и той же посылки — одиночества, что вы и мы, да и вся Европа, находимся внутри общей трагедии мысли. И вопреки всем вашим делам, я сохраню за вами имя человека. Дабы не поколебать нашей веры, мы обязаны уважать в вас то, что сами вы не уважаете в других. Долгие годы это давало вам сомнительное преимущество: вы убивали легче, чем мы. И во веки веков подобная способность пребудет выигрышной для всех, кто на вас похож. Но во веки веков все мы, кто на вас не похож, пребудем свидетелями в пользу человека, который, несмотря на свои тягчайшие срывы, все же заслуживает конечного оправдания и признания своей невиновности.

Вот почему, приближаясь к концу идущего вокруг сражения, находясь в самом сердце города, принявшего облик преисподней, несмотря на наших обезображенных мертвецов и деревни, полные сирот, все равно я могу сказать вам, что в тот самый день, когда нам предстоит безжалостно вас истреблять, нас не ослепит ненависть. И если даже завтра нам вместе со многими другими придется умереть, мы и тогда не будем во власти ненависти. Мы не можем поклясться, что не испытаем страха, мы только постараемся удержать его в разумных пределах. Однако мы можем поклясться не питать ни малейшей ненависти. И я хочу вас заверить: мы вполне выяснили отношения с тем единственным, что способны сегодня презирать, — с несправедливостью, и мы намерены сломить ваше могущество, не уродуя ваших душ.

Как видите, у вас остается былое превосходство. Но в нем же и наше явное теперешнее преимущество. Оно-то и делает легкой для меня эту ночь. Вот где наша сила: наш ум тоже смущенно склоняется в раздумье над бездной вселенной, но одновременно на самом исходе катастрофы мысли мы спасаем идею достоинства человека и черпаем здесь несокрушимое мужество добиваться возрождения. Конечно, наше обвинение сущему отнюдь не смягчилось. Мы слишком дорого заплатили за свое новое знание, чтобы человеческий удел перестал рисоваться нам не внушающим надежд. Сотни тысяч расстрелянных на рассвете, жуткие застенки, земля Европы, удобренная миллионами трупов своих детей, — понадобилось все это, чтобы оплатить прибавленные к знанию два или три оттенка, вся польза от которых, наверное, ограничится тем, что поможет некоторым из нас умереть достойнее. Да, все это отнюдь не располагает обольщаться надеждами. Но нам предстоит доказать, что мы не заслуживаем такой несправедливой участи. Здесь-то и находится цель, нами намеченная, и мы двинемся к ней завтра. В недрах этой европейской ночи, которую слегка колышет набегающее изредка дуновение лета, миллионы вооруженных и безоружных людей готовятся к бою. Скоро займется заря вашего поражения. Я знаю, что небеса, столь равнодушные в день вашей жестокой победы, пребудут равнодушными и в день вашего разгрома. И сегодня, как прежде, я ничего не жду от небес. Но мы по крайней мере внесем свой вклад в избавление человеческих существ от одиночества, которое вы тщились сделать безысходным. Пренебрегши верностью человеку, каждый в ваших тысячных полчищах обрек себя на смерть в одиночку.

И теперь я наконец могу вам сказать: прощайте.

Июль 1944

Из книги «Лето»

Миндальные рощи

«Знаете, что меня больше всего поражает? — говорил Наполеон Фонтану[8]. — Что сила бессильна что-либо создать. В мире есть только два владыки — меч и дух. И в конце концов дух всегда одерживает победу над мечом».

Как видно, и завоевателям порой случается приуныть. Надо же хоть как-то платить за столь громкую и столь тщетную славу. Но то, что было справедливо сто лет назад для меча, в наши дни уже не относится к танку. Завоеватели изрядно преуспели, и на многие годы над истерзанной Европой, в краях, где не стало духа, нависло угрюмое безмолвие. Во времена гнусных войн из-за Фландрии голландские живописцы все же могли изображать на полотне петухов из своих птичников. И хоть уже забыта Столетняя война, в иных сердцах еще живы молитвы силезских мистиков. А теперь все изменилось: и художник и монах мобилизованы, все мы равно в ответе за наш мир. Дух утратил царственную неколебимость, которую когда-то признавал за ним завоеватель; и он растрачивает себя, проклиная силу, ибо уже не умеет ее подчинить.

Добрые души скажут, что это недуг. Мы не знаем, недуг ли это, но знаем — такова действительность. Вывод: надо с нею считаться. Стало быть, достаточно понять, чего же мы хотим. А хотим мы одного: никогда больше не покоряться мечу, никогда больше не признавать силу, которая не служит духу.