Избранное - [176]

Я никогда не верил в могущество правды самой по себе. Но довольно и того, что мы знаем: при равной энергии правда берет верх над ложью. Мы достигли этого шаткого равновесия с оттенком превосходства на стороне правды. Опираясь на это превосходство, мы и сражаемся сегодня. И я испытываю искушение сказать вам, что мы боремся именно из-за оттенков, но из-за оттенков, определяющих самого человека. Мы боремся из-за оттенка, который отделяет веру от мистицизма, энергию от исступления, силу от жестокости, и из-за еще более тонкого оттенка, который отделяет ложное от истинного и человека, на которого мы уповаем, от гнусных идолов, которых вы чтите.

Вот что я хотел сказать вам, не возносясь над схваткой, а участвуя в схватке. Вот что я хотел ответить на вашу фразу «Вы не любите свою страну», которая до сих пор преследует меня. Но я хочу быть откровенным с вами. Я думаю, что Франция надолго утратила свое могущество и господство и что она долго будет нуждаться в отчаянном терпении и осмотрительной непокорности, чтобы вновь обрести долю престижа, необходимую для всякой культуры. Но я думаю, что она утратила все это, руководствуясь чистыми побуждениями. Потому-то надежда не покидает меня. Вот в чем весь смысл моего письма. Тот самый человек, который пять лет назад внушал вам жалость своей сдержанностью по отношению к родине, сегодня хочет сказать вам и всем людям нашего поколения в Европе и во всем мире: «Я принадлежу к достойной восхищения нации, конечно не свободной от заблуждений и слабостей, но упорно не дающей угаснуть идее, которая составляет все ее величие и которую ее народ всегда, а элита иногда стремятся непрестанно развивать. Я принадлежу к нации, которая четыре года назад сызнова начала всю свою историю и которая среди развалин спокойно, уверенно готовится переиначить ее и попытать счастья в игре, куда она вступает без козырей. Эта страна стоит той трудной и взыскательной любви, которой я люблю ее. И я думаю, что сейчас за нее стоит сражаться, потому что она достойна высшей любви. И я утверждаю, что ваша нация, напротив, стяжала у своих сыновей лишь такую любовь, какую она заслуживает, — слепую любовь. Не всякая любовь заключает в себе оправдание. Это-то вас и губит. И если вы уже были побеждены, когда одерживали свои величайшие победы, то что же будет теперь, когда грядет надвигающееся поражение?

Июль 1943

Письмо второе

Я уже писал вам, и писал в тоне уверенности. После пятилетней разлуки я сказал вам, почему мы сильнее: потому что проделали обходный путь, чтобы убедиться в своей правоте, потому что замешкались, тревожась сомнениями в своем праве, потому что поддались безумию, желая примирить все, что мы любили. Но к этому нелишне вернуться. Как я уже говорил вам, мы дорого заплатили за этот обходный путь. Риску совершить несправедливость мы предпочли замешательство. Но в то же время этот проделанный нами обходный путь и составляет ныне нашу силу, и именно благодаря ему мы вплотную подошли к победе.

Да, я писал вам обо всем этом, и писал в тоне уверенности — без единой помарки, не сдерживая пера. Правда, у меня было достаточно времени это обдумать. Размышляют в ночи. Вот уже три года благодаря вам ночь царит в наших городах и в наших сердцах. Вот уже три года мы во мраке вскармливаем мысль, которая сегодня во всеоружии выступает против вас. Теперь я могу говорить о разуме. Ибо при той уверенности, которая сегодня владеет нами, все встает на свои места и проясняется и разум дает свое согласие отваге. И я полагаю, для вас, который так легкомысленно толковал о разуме, большая неожиданность, что он возвращается из такой дали и вдруг решает вновь вступить в историю. И тут я хочу снова обратиться к вам.

Я скажу об этом ниже — уверенность сама по себе еще не радует сердце. В этом смысле и надо понимать все, что я вам пишу. Но прежде чем продолжать, я хочу выполнить свой долг перед вами, каким я вас помню, и перед нашей дружбой. Пока я еще могу, я хочу сделать ради нее то единственное, что можно сделать во имя умирающей дружбы, — внести в наши отношения ясность. Я уже ответил на фразу «Вы не любите свою родину», которую вы подчас бросали мне и которую я не могу забыть. Я хочу только ответить теперь на нетерпеливую улыбку, которой вы встречали слово «разум». «Во всех проявлениях разума, — сказали вы мне, — Франция отрекается от самой себя. Ваши интеллектуалы предпочитают своей родине, смотря по характеру, отчаяние или погоню за неисповедимой истиной. Мы же ставим Германию выше истины, по ту сторону отчаяния». На первый взгляд это было верно. Но, как я уже сказал вам, если порою казалось, будто мы предпочитаем справедливость своей родине, то только потому, что мы хотели любить свою родину как страну справедливости и как страну правды и надежды. Нашей требовательностью мы и отличались от вас. Вам довольно было служить могуществу своей нации, а мы мечтали вернуть нашей ее истинный облик. Вы удовлетворялись тем, что служили реальной политике, а мы, даже впадая в наихудшие заблуждения, сохраняли смутную идею политики чести, к которой возвращаемся сегодня. Когда я говорю «мы», я не имею в виду наших правителей. Но много ли значат правители?