Избранное - [3]
Но с нами остались его книги. Как все настоящее в искусстве, они помогают молодым отыскать верную дорогу в жизни, учат добру, порядочности, милосердию. Написанные человеком высокой культуры, произведения писателя обогатят вас знанием жизни, откроют неведомые страницы славной истории русского народа.
Гавриил Колесников
Бегство в Соколиный бор
…И бысть им тяжек путь той.
Из летописи
УЧИЛИЩНАЯ ИЗБА
Восемнадцатилетний сын чеканщика Фрола Черного Григорий выскочил из землянки и помчался вверх, к Горе.
Чадно коптили смоляные факелы у складов, над сонным Днепром стлался густой утренний туман, заросли Перевесища жадно впитывали и этот туман, и смоляную копоть.
Наверху Григорий перевел дух, подтянул латаные-перелатаные штаны и побежал дальше, к училищной избе.
Он открыл ее дверь, когда учитель Елфим, прозванный учениками Петухом, садился за стол в углу под образами.
Григорий сдернул со светловолосой взмокшей головы колпак, наскоро прошептал строку молитвы, до земли поклонился учителю и пробрался к своему месту на скамье, рядом с Харькой Чудиным.
Воеводский сын Харька – ленивый дылда, немного старше Григория – вяло дожевывал ковригу с маком, уставившись в одну точку сонными, мутными глазами. Под правым глазом у него красовался огромный зеленовато-синий чирей, отчего глаз этот казался меньше левого.
Григорий осмотрелся. В избе были все девятнадцать учеников, и самые малые, лет по восьми, и великовозрастные.
– Повторим, уноты, урок! – тонким голосом оповестил учеников Петух и вызвал к себе Клёнку.
Белесый Клёнка затрепетал, вскочил, подойдя к учителю, поклонился в ноги.
– Ныне какое лето? – строго спросил учитель.
– Шесть тысяч пятьсот сорок шестое[1] от сотворения мира! – испуганно пискнул Клёнка, и белые бровки его задрожали.
– Сказывай урок, – разрешил учитель и, прикрыв птичьи глаза, переплел на черной рясе сухие пальцы рук.
Трудно было определить, старо или молодо он выглядит, сколько ему лет: если сорок – молодо, если тридцать – старо. Лицо, почти лишенное растительности, он слегка запрокидывал, будто грел на солнце, и при этом на длинной шее выпячивался огромный кадык. Не было волос и на голове, схожей с яйцом. Поговаривали: втирал Петух для роста волос мазь из масла красной коровы, да, видно, не помогало.
Клёнка набрал воздуха и зачастил скороговоркой, старательно складывая губы трубочкой:
– Части речи суть: имя, глагол, причастие, местоимена… Падежи: правый, родный, виновный… – он запнулся.
Учитель приоткрыл глаза, поглядел на розги, лежащие перед ним на столе: черемховые, двулетние – для малых, березовые – для старших. Клёнка сглотнул слюну:
– …дательный, звательный…
– То-то! – Петух кивком головы отпустил Клёнку, вызвал Чудина.
Харька пошел, грузно переваливаясь на толстых ногах, которые он ставил немного внутрь носками.
– Что есть гласные и согласные? – посмотрел на него как только мог добрее учитель.
Да и как глядеть иначе, если считает он боярина Чудина благодетелем своим: несколько лет назад предстояло Петуху наказание за церковные провинности, но вызволил его боярин.
Харька наморщил маленький лоб, почесал лохматый затылок.
– Гласные – души, – прогудел он, – согласные – тела. Душа движет и себя и тело, тело же неподвижно без души… неподвижно…
Дальше он ничего не мог вспомнить и, сколько с разгона ни доходил до этого места, переступить его никак не удавалось.
Петух наконец осерчал, но от розог отвернулся, словно и не было их, только крикнул сердито вслед Харьке:
– Такого учить, что по лесу с бороной ездить! – и что-то клекотнуло у него в кадыке. Петух открыл учебник грамматики Иоанна Дамаскина,[2] растягивая слова, стал читать.
Харьке Чудину стало скучно. Чем бы развлечься? Он решил, что Григорий занимает слишком много места на лавке. Ткнув его локтем в бок, прошипел:
– Сдвинься, слышь!
Григорий от неожиданности подпрыгнул, зло сверкнул карими глазами из-под широких бровей:
– Ты чё?
– Сдвинься, расселся!
– Сам ты расселся, куль с овсом! – вскипел Григорий, упираясь руками в лавку. – Рогом козел, а родом осел.
– Ты, голь вонючая, род мой низить? – задом оттесняя Григория, еще громче зашипел Чудин и опять больно ударил его локтем в бок.
Григорий не успел ничего ответить – над ним вырос учитель, коротким движением маленькой жесткой руки дал ему подзатыльник:
– В угол, на горох, захотел?
У Григория от несправедливости и обиды закипели слезы на глазах. Он встал, стиснув зубы, молчал – разве с Чудиным в правде тягаться? Слышал сбоку от себя угрожающее посапывание Петуха.
«Ух, дам Харьке после уроков, дам! – решил Григорий. – А сейчас надо молчать».
Кто ведает, привел бы в исполнение свою угрозу учитель, но дверь распахнулась и в избу вошел боярин Вокша, прозванный киевлянами Хромым Волком.
На Вокше темно-синий плащ с застежкой у плеча; бархатная шапка, отороченная мехом, почти надвинута на темные кустистые брови; щеки изборождены глубокими морщинами.
В Киеве знали: силен и влиятелен Хромой Волк. Именно ему поручил Ярослав присмотр за строительством Софийского собора, за обучением в училищной избе; его, любимого советчика, наделял угодьями, казной и милостью.
