Избранное - [15]

…Олена решила посоветоваться с другом Григория – Хилковым. Прихватив с собой для смелости Ксану, подстерегла Федьку, когда выходил он из дому, на рыбалку, и с отчаянной решимостью подошла к нему.

– Ты не убивайся, – неумело успокоил он, – бежать ему надо, пока не поздно… Завтра в полдень будь на Торгу, возле больших весов.

– Есть у меня подвески… Еще бабушки… – торопливо зашептала Олена, – принесу… может, понадобятся… Сама-то не знаю, где продать…

– Приноси, – согласился Федька.

Из-за поворота улицы показался Петух. Федька беззаботно сверкнул белоснежными зубами, подмигнув Ксане, стоящей неподалеку, отвесил скомороший поклон:

– Киевским красавам почет и дорогу!

Петух осуждающе поглядел на бесстыжего зубоскала, засеменил дальше.

В тот же день был Хилков у братьев Верзиловых, у Василия Мыльного, долго шептался с ними, и при новой встрече с Оленой обнадежил ее:

– Вызволим мы Григория твово…

Подвески, полученные у Олены, Хилков продал златокузнецу, кое-что добавил от себя на покупку нужного для побега, боярскую ладью решил увести тайно, перерезав канат у причала.

А тут еще и посчастило: сыскался помощник среди дворцовой стражи.

Григория бросили в глубокий, выложенный камнем колодец, вырытый в подвале: сверху на колодце лежала решетка из железа. Над решеткой, на крюке в сводчатом потолке висела веревка, на ней спускали узнику воду и хлеб. У колодца день и ночь сменялись стражники. Один из них – молодой варяг Олаф, белоголовый, синеглазый, был женихом Ксаны. После долгих уговоров он согласился, чтобы его связали возле решетки.

Все было готово для побега, и даже назначен срок: в четвертый час ночи, после дворцовой потехи, что устраивал Вокша для заморских гостей.

Гридница Вокшиного дворца ярко освещена плошками, свечами, в ней, как днем, светло. В углу отгорожены тяжелым вишневым занавесом подмостки для забавных игр. На лавках, покрытых скарлатной[14] тканью, вдоль стен в коврах, сидят послы Чехии и германского императора Конрада, в плащах, отороченных мехом, небрежно наброшенных на плечи…

Тоненький, как юноша, горбоносый, с бородкой клином посол франков оживленно вспоминает, как передавал Ярославу подарок от своего государя – меч с высеченной надписью: «Королю руссов Славянину от короля франков Генриха».

Епископ Шалонский Рожер, прибывший тоже из Парижа, подтверждая рассказ посла, важно покачивает головой с длинными седыми волосами.

Смуглолицый царьградский гонец уверяет варяга Якуна, что византийский император – друг Руси. Якун, в латах, с глазом, перевязанным шитой золотом повязкой, недобро усмехается, слушая эти речи.

В правом углу гридни тихо беседуют высокий, поджарый путешественник Брегель и толстяк с тройным подбородком и выпуклыми глазами писатель Дигар. На Дигаре ярко-зеленый кафтан, бриллиантовые пряжки его башмаков сверкают нахально.

– Князь упрятал в темницу брата, чтобы остаться самовластцем, – понижая голос, знающе говорит Дигар, – приблизил к себе деспота Вокшу…

– Да, но и открыл училищные избы… – возражает Брегель, – а сейчас закладывает город своего имени на Итиле.[15]

У Брегеля длинные, как у цапли, ноги, длинный нос (о таком киевляне говорят, что им ладно окуней ловить).

– Кто поймет славянскую душу! – сожалеет Дигар. – Но город Китава – сильнейший соперник Царьграда, и с этим придется считаться.

– Руссия, – значительно кивает Брегель и придирчиво оглядывает свой камзол.

В гридне слышна латинская, греческая, французская речь, то громче, то приглушеннее.

Дверь распахивается, и через гридню, почти не хромая, проходит Вокша, приветливо улыбается гостям.

По левую руку от Вокши садится боярин Будный, бритоголовый, с чубом, заложенным за ухо, с крашеной витой бородой. Рука его покоится на мече в ножнах.

Возле Будного – тысяцкий Вышата, в кафтане из дорогого аксамита с фиолетовыми цветами, казначей Вратислав, белый, как кролик, а еще дальше застыл похожий на медведя воевода Чудин, с грузной серьгой в ухе, с золотой гривной на шее – за бой у Любеча.[16]

Толстяк Дигар думает, глядя на Вокшу: «Вот самый близкий к Ярославу человек, он не знает предела своей власти над холопами: учит их езжалыми кнутами, кладет на руки и ноги железные смыки, сажает на цепь. Вчера одному урезал нос за неповиновение».

Боярин Ратьшин красуется в правом углу гридни в парчовом кафтане, подпоясанном золотым поясом, в сафьяновых сапогах, прошитых бронзовой проволокой. Вокша недобро покосился в его сторону: должен был городник Ратьшин заботиться об укреплениях и мостах Киева, да, видно, больше о себе помышлял, живет ради златолюбия. Вокша скользнул взглядом по золотому поясу Ратьшина: «Вот куда гривны текут, надобно об этом Ярославу сказать».

Дигар любезно повернул к Вокше оживленное, жирное лицо:

– Признаться, я с нетерпением жду появления ваших трубадуров.

– Погляди, погляди, может, такого не видел ни в Царьграде, ни в Риме, – грубовато ответил Вокша.

Заиграли дудки, тыквы-горлянки, поднялся вверх аксамитовый полог.

На подмостках стоял худой, в длинной рубахе гудец с мрачными очами, хворостинкой с конским волосом водил по чудному ящику с натянутыми жилами, и ящик отзывался тонким, протяжным голосом.