Избранное - [127]
Они долго сидели за столиком друг против друга, неторопливо беседовали по-латински, ели фрукты в сахаре, запивали холодным сладким напитком, от которого тяжелели ноги, а голова сохраняла ясность.
– Хитер Узбек, трудно с ним ладить, – жаловался Ала-аддин Ай-догды, испытующе глядя на Калиту, словно спрашивая: «Согласен ли? Как мыслишь?»
Иван Данилович помолчал. Надо ли откровенничать? Неосторожное слово – и удавят татары. Наконец сказал:
– Есть у нас на Руси побасенка о лисе и раке… Однажды лиса говорит раку: «Давай-ка наперегонки?» – «Что ж, давай!» – согласился рак. Лиса побежала, а рак ей в хвост вцепился, притих. Добежала лиса да места, запыхалась, а рак отцепился от хвоста и кричит: «А я давно уже тебя здесь дожидаюсь!..»
Умолк. Краешком глаза посмотрел на «оладьину».
Тот сидел, сосредоточенно думал, ждал разъяснения. Не дождавшись, сам сказал – недаром логику изучал:
– Значит, и хитростью побеждают…
И протянул руку к темно-синему, с золотой росписью кувшинчику, налил гостю еще прохладного напитка.
– Приезжай к нам в Москву, – пригласил Калита. – И купцов присылайте, не пожалеют.
Посол благодарно приложил ладонь к сердцу.
Остановился Калита не на русском постоялом дворе, а в доме на краю города, там, где кончался квартал татар, чтобы лучше приглядеться к повадкам их, разузнать еще кое-какие подробности о хане: не изменился ли характер, когда милостив бывает?
С порога дома видно было Ивану Даниловичу и Бориске, как в соседнем дворе низкорослый скуластый монгол долго и старательно оттачивал напильником наконечник длинной красной стрелы.
Неподалеку трое малышей стреляли из лука и пронзительно кричали, свистели в глиняные свистульки каждый раз, когда стрела попадала в цель.
Проскакала по улице татарка верхом на коне, скрылась за поворотом, оставив след клубящейся пыли. Чей-то голос, монотонный и скрипучий, пел песню. Калита разобрал слова:
У забора шумная ватага татар расселась вокруг котла с мясом. Один из татар землистыми руками вылавливал куски пожирней, делил их на части и раздавал остальным. Хилому старику почти ничего не досталось. «Старость не уважают: износился – и в яму», – подумал Бориска.
Монголы рвали мясо зубами, чавкали, потные лица их лоснились. Жирные капли падали с мяса на цветные шелковые халаты.
– Пошто ножом мясо не достают? – дивился Бориска.
– Боятся этим отнять у огня силу, – пояснил князь.
– Темнота!
– Обычай. За грех считают кнутом к стреле прикоснуться или коня бить поводьями. Убивают за это.
Окончив еду, татары вытерли руки о голенища и, громко отрыгивая, стали поочередно прикладываться к бурдюку с кумысом. Татарин в яркой тюбетейке положил что-то на блюдо и отнес к идолу из войлока, у двери.
Сердце, – знающе сказал Калита. – Верно, зверя какого недавно убили.
Легкий порыв ветра донес резкий запах нечистого тела.
– Как от козлов смердит, – презрительно сморщился Бориска. – Повелители! – И в сердцах плюнул на землю.
Еще день разносили слуги Калиты подарки его знакомым вельможам, многочисленным покровителям. К ночи Калита возвратился в гостиный двор. Улегшись на жесткую постель, думал: «Малого пожалеешь, большее потеряешь. Пока Русь не едина, усобицами, как ржой, разъедается, надо быть с ханом ласковым да покорным, татарву умасливать… Как в шахматной игре наперед угадывать: пойду так, как ответит? А что сие даст? Исподволь – ольху согнешь, а вкруте – и вяз переломишь. Зато окрепнем, сил наберемся… Может, внуки мои сбросят злое иго татарское».
Повернулся к стенке, сделал вид, что заснул. Но не спалось от дум беспокойных.
«Тверь, Тверь! Сколь забот и боли принесла! Давно ли изменник Акинф из Москвы к тебе переметывался, своими полками меня в Переяславле обкладывал? Ладно, что на помощь поспел Родион Нестерович. Голову переветника Акинфа на копье поднес… И что тебе надобно, Тверь? Раздоры, измены, бессилье Руси?»
И Бориска ворочался. Припомнил вечер под дубом, слова желанные; видел Фетиньюшку с непокорными завитушками на шее, что никак не хотели улечься в косу, видел глаза ее улыбчивые. Бывало, подмигнет – и на сердце сразу весна и праздник.
Думал ласково: «Кабы надо было для твоего счастья смерть принять, не размышлял бы, не раздумывал, на любую беду пошел, только б тебе, красочка, ладно было…»
…Гортанно перекликались часовые, слышен был чужой говор, где-то протяжно выла собака.
ВЕСТИ ИЗ МОСКВЫ
Неожиданно для князя в Орду прискакал гонец с отпиской из Москвы. Дьяк Кострома писал со слов Василия Кочевы:
«…Только ты уехал, чернь из урочища Подсосенки вздумала гиль подымать… отказалась дань платить. Главный зажига[131] Андрюшка Медвежатник и общитель его Степка Бедный дерзнули языковредием черный люд возмущать, власть нашу рушить злым непокорством. Бросил я заводил в поруб, да еще выловил сброд – и туда ж. С гневом приказал за три дня хлеба и воды не дать…»
«Бдитель! – удовлетворенно подумал Иван Данилович. – Возвышу».
«А через три дни допрашивал пословно Андрюшку и Степку, примучивал дотоль, что губы их кровью смочились… В дыме повесил, а под ними огонь развел: „Реки, чего хочешь?..“
