Избранное. Из гулаговского архива - [82]

* * *

Разговариваешь в отдельности с «простыми честными людьми» — почти каждый обнаруживает ум, довольно тонкое понимание вещей, протест против насилий и нелепостей… Почему же в управляющие точки (снизу доверху) пробираются тупицы, Пришибеевы, Угрюм-Бурчеевы, холопы? Вина в глубочайшем отвращении нашем к государству, воспитанном всей нашей историч<еской> жизнью или… вина системы?

* * *

«Без своей собств<енной> партии раб<очий>класс не может осуществить управл<ение> государством и стр<оительст>во соц<иализ>ма». Прекрасно. Допустим, что это так! Не учтен один моментик. Сама-то партия рабочая, управляющая именем рабочих и от имени рабочих, проявляет странную и печальную тенденцию отрываться от этих самых рабочих, а затем применять по отношению к ним все методы угнетения, и очень древние, и новые, сочиненные ею сообразно новой обстановке.

Возможность высказаться, критиковать и предъявлять требования и нужды у рабочих отнимают очень быстро. Возможно, что в условиях пресловутого капитал<истического> окружения критика и предъявление требований приведут к некоторому разброду и анархии. А невозможность высказывания требований приводит к жесточайшему бюрократизму, а вслед за этим вырождению соц<иалистического> государства и к деспотизму. Каков же итог?..

* * *

Местный социализм: юго-словен<ский>, китайский, польский, брахмино-буддийский, католический, атеистич<еский>.

7/II.

Свободный, мыслящий человек, сознающий гибельность и нелепость и старых, и новых верований, должен отъединиться, уйти (Герцен. «С того берега»). Совершенно верно. А куда уйти и как отъединиться? В Россию он все-таки не поехал, предпочел отъединиться на Западе.

Как отъединиться здесь, например, мне? Нет паскудного угла, некуда спрятаться от напирающей на тебя, давящей многообразной пошлости. И как бы ты ни остерегался, своей клейкой грязью она тебя замажет…

Вот этот коммерсант-еврей, педагог, журналист, <нрзб.> по театр<альным> билетам:

— Так и скажите ему, если он мне не заплатит, то я в прессе опубликую. Я ведь еще и журналист. Потом я передам дело в юрид<ическую> консультацию.

Ежевечерняя нудная спекулянтская болтовня по телефону.

Затем за чаем намеки на то, что я будто бы «на иждивении» у хозяйки-еврейки, деловитое напоминание, как я его впустила в комнату и «оставила одного».

— Я сочла вас за честного человека, а вам, видимо, хотелось, чтобы я вас сочла за жулика.

* * *

И вот веди эти похабные разговоры, объяснения, гваздайся в этом вонючем болоте. Попробуй «отъединись и уйди». Не только от верований своего времени не уйдешь, от гнуснейших пошляков некуда деваться.

Неужели все-таки есть идущая из каких-то неисследованных глубин расовая рознь, невозможность некоего главного понимания, враждебность, глухая непроницаемая ограда в чем-то самом сокровенном. Рассудочно поймешь, чувственно, сексуально сблизишься, но некоего метафизического (вынуждена прибегнуть к этому термину) понимания нет и очень долго не будет, пока вся человеческая масса на земле не сольется в одну расу.

Как бы не получилась мутная и грязная вода вместо органического слияния.

* * *

Пафос верования может, остаться в полной девственности у человека, потерявшего способность двигаться, зрение, обреченного много лет покоиться в матрацной могиле. Гейне много интересного рассказал об этом состоянии. Неужели же у других ни разу не было внезапной невольной вспышки внутреннего протеста: зачем и за что, и ради чего, собственно? Так вот лежал и елейно диктовал, и гордился? Неужели у полутрупа сохранился где-то «за порогом сознания» неистребимый инстинкт самосохранения? Лежать, не видеть, пусть тебя кормят и обмывают, пусть сохраняются удобства и комфорт (страшно), достигнутые таким безумным нечеловеческим напряжением, такой невероятной жертвой? Только бы вот хотя бы так жить, т. е. дышать и диктовать, а значит во имя сохранения всего этого нельзя позволить себе ни одного слова протеста, тени страдальческого сомнения.

А все-таки что таилось за неподвижной парализованной маской? Неужели даже внутреннего колебания, легкого дуновения не было? Если возможны такие вещи, «можно только указать и пройти мимо».

Были же столпники, но ведь они видели, слышали, обладали всеми пятью чувствами.

«Живые мощи»… Но, кажется, эта женщина все-таки видела. И парализованный Гейне видел. Глухонемая и слепая, изучившая тьму наук американка двигалась все же.

Задыхался от астмы много лет Марсель Пруст, жил в обитой пробкой комнате. Но он видел, двигался.

…Ума большого и таланта не было. Значит, одна только непомерная сила слепого верования (если человек, повторяю, не лгал сознательно или бессознательно). Ну, религиозный инстинкт живуч, с ним ничего не поделаешь, а это, безусловно, религиозный инстинкт, приобретший новую форму.

10/II.

Прочла у Г. Н. три вещи Уэллса (от 1928–1933 и 1936 г.): какой-то мистер «на острове Ремпол», «Бэлпингтон Блепский» и «Каиново болото». Настроения английской интеллигенции (да, пожалуй, и европейской) перед первой мировой войной, после войны и в преддверии второй.

Гротескно-фантастическая утопия. Герои первого и третьего произведения <нрзб.>, они видят и чувствуют мир как страшную первобытность (людоеды, мегатерии, «укоризна», «остров Ремпол» у одного, «каиново болото», покоренное восставшим духом, кажется, неандертальского человека, у другого). Герои излечиваются, т. е. психиатры возвращают их к нормальному восприятию действительности. Не остров Ремпол, населенный грядущими, смрадными, злыми людоедами, поклоняющимися «Великой богине» и омерзительным, еще более смрадным мегатериям, не «каиново болото», а реальная современная эпоха великой техники, гуманизма, эпоха стройных, хорошо организованных парламентских государств, дерущихся между собой так же зверино-злобно и по тем же причинам, как современники мегаторий, обитатели острова Ремпол.