Избранное. Из гулаговского архива - [79]
А ведь наше страшное крепостное право все-таки было куда проще и человечнее, чем кастовая организация. Крепостной — раб, но он не что-то поганое, «неприкасаемое», чье дыханье отравляет воздух.
«Неприкасаемость» в крови миллионов индусов, как и мы не можем до сих пор «выдавить из себя по капле раба» (Чехов), это удается отдельным единицам, место коим в тюрьмах своей «могучей и кипучей» родины.
Удивительно легко мне было у матери и дочери на одной из дальних улиц города. Мать дала мне 20 руб. (заняла, наверно, ибо денег у них не было, как я потом узнала). Непосредственная, согревающая человеческая доброта. А с какими глазами, почти с благоговением они слушали мое чтение. Вот настоящая русская семья. Как она сохранилась, как дожила до нашего времени, и вообще, боже мой, занять деньги, чтобы дать их совершенно чужому человеку, которого видишь в первый раз. Если христианство настоящее есть, если оно не бред, не миф, не убийство мира (по Розанову), то, право, я была объектом настоящего христианского подвига. Увы! Моя судьба является объектом, но не субъектом! Объектом суда, объектом экспериментов, объектом благодеяний… Но семья осталась у меня в душе. Мне хочется увидеться с этими людьми, не то что «отплатить» им (торговое слово — такие вещи не оплачиваются), а сделать для них что-нибудь приятное. Словом, я рассиропилась.
Эпоха великих фальсификаций. Фальсифицируют историю: древнюю, среднюю, новую и новейшую (историю буквально вчерашнего дня). Фальсифицируют науку (свои собственные доктрины, методы и догмы), искусство, продукты, чувства и мысли. Мы потеряли критерии для различения действительного от иллюзорного.
Может быть, сексуальный инстинкт — один из первичных (питание, размножение). Но инстинкт власти — один из сильнейших, хотя по происхождению, возможно, что он более поздний.
Сексуальное наслаждение кратковременно, а наслаждение властью длится бесконечно. (По крайней мере, до момента ужаса смерти.)
В 15–16 лет я спрашивала: «Нет ли в любви инстинкта власти?» Как жаль, что эту тетрадь у меня забрали при первом аресте. Кажется, в 15 лет я была гениальна (но и очень неприятна).
Вот когда прав обыватель Розанов. Любой человек на моей замеч<ательной> родине жаждет покоя, отдельной квартиры, а еще лучше крохотного отдельного домика, еды, более или менее достаточной для поддержки отощавших телес, умеренной работы, примерного заработка, умеренной «ясной и чистой» <нрзб.> книжки, опрятной одежды, кино и театра с обычными человеческими фильмами и пьесами. А главное — покоя. Чтобы никто не трогал, никто не лез, не агитировал, не пропагандировал, не воспитывал, не прорабатывал, не гнал на собрания и на выборы. «Пусть управляет, кто хочет, только накормите меня в моем углу, дайте мне работу по силам, не запрещайте с женой и родственниками поговорить, о чем вздумается, не оглядываясь по сторонам… Больше ничего мне не надо».
Неужели троглодитство не закончится? Собственно, людоедство несколько раз повторялось с 1917 года.
Мир сорвался с орбиты и с оглушительным свистом летит в пропасть бесконечности уже с первой мировой войны. Гуманизм оплеван, осмеян, гуманизм «не выдержал». Новая соц<иалистическая> вера и надежда (марксизм, «научный социализм») засмердили и разложились очень быстро. В так называемом «буржуазном демократ<ическом> строе» о «широкой демократии» тоже хорошего ничего не скажешь. Ну, более сносно, более свободно лишь для отдельного человека. А так, в общем, истрепанные лоскуты робеспьеровского голубого кафтана, истертые клочки жан-жаковского «Общ<ественного> договора». Вздор. Галиматья. Великий банкир Верхарна молится: атомная бомба в деснице, евангелие в шуйце. Окостеневший, ошаблонившийся «изысканный» разврат или скучная семья, стакан молока за завтраком, огромные предприятия, огромная, холодная, не возжигающая, даже не согревающая власть. И только.
В чем же спасение? Христианство? Что ж. Многие бросаются в секты и религ<иозные> общества. Тоже одряхлело, тоже скомпрометировано и запятнано, не отчистишь, не исправишь. Логический вывод: гибель мира (всей планеты), или всех существующих культур, или почти всего человечества. Два тысячелетия христианской цивилизации — достаточно. Индусы и китайцы? Тоже дряхлы, судорожно хватаются за чуждые им европейские социал<истические> доктрины (выросшие на той же христианской почве). У этих древних народов нет снадобья для излечения мира.
Буддизм? Брахманизм? Конфуцианство? Священная корова и обезьяний бог Ганумап[23]? Смешно. Очень почтенно, имело свои глубокие исторические основания, но смешно и тошно.
(Гейне)
Написать обо всем этом повесть или нечто. Надоевшие определения: повесть, роман.
Из телефонных разговоров:
— Ну да! Родина «Красной шапочки»… Знаете, побольше познавательного материала…
Бедная «Красная шапочка»! Бедные дети, к<отор>ых будут накачивать познавательным материалом на базе «Красной шапочки» и «Бабы-Яги, костяной ноги».
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
А. А. Баркова (1901–1976) начала свою литературную деятельность в первые годы революции в поэтическом объединении при ивановской газете «Рабочий край». Первый ее сборник стихов «Женщина» вышел в Петрограде в 1922 году. «Возвращение» — вторая поэтическая книга А. Барковой. Большой перерыв между этими изданиями объясняется прежде всего трагическими обстоятельствами жизни поэтессы. Более двадцати лет провела Баркова в сталинских лагерях.В сборник «Возвращение» входят стихи А. Барковой разных лет. Большинство из них публикуется впервые.
А. А. Баркова (1901–1976), более известная как поэтесса и легендарный политзек (три срока в лагерях… «за мысли»), свыше полувека назад в своей оригинальной талантливой прозе пророчески «нарисовала» многое из того, что с нами случилось в последние десятилетия.Наряду с уже увидевшими свет повестями, рассказами, эссе, в книгу включены два никогда не публиковавшихся произведения — антиутопия «Освобождение Гынгуании» (1957 г.) и сатирический рассказ «Стюдень» (1963).Книга содержит вступительную статью, комментарии и примечания.
Эта повесть или рассказ, или монолог — называйте, как хотите — не из тех, что дружелюбна к читателю. Она не отворит мягко ворота, окунув вас в пучины некой истории. Она, скорее, грубо толкнет вас в озеро и будет наблюдать, как вы плещетесь в попытках спастись. Перед глазами — пузырьки воздуха, что вы выдыхаете, принимая в легкие все новые и новые порции воды, увлекающей на дно…
Ник Уда — это попытка молодого и думающего человека найти свое место в обществе, которое само не знает своего места в мировой иерархии. Потерянный человек в потерянной стране на фоне вечных вопросов, политического и социального раздрая. Да еще и эта мистика…
Футуристические рассказы. «Безголосые» — оцифровка сознания. «Showmylife» — симулятор жизни. «Рубашка» — будущее одежды. «Красное внутри» — половой каннибализм. «Кабульский отель» — трехдневное путешествие непутевого фотографа в Кабул.
Повести «Акука» и «Солнечные часы» — последние книги, написанные известным литературоведом Владимиром Александровым. В повестях присутствуют три самые сложные вещи, необходимые, по мнению Льва Толстого, художнику: искренность, искренность и искренность…
Книга Сергея Зенкина «Листки с электронной стены» — уникальная возможность для читателя поразмышлять о социально-политических событиях 2014—2016 годов, опираясь на опыт ученого-гуманитария. Собранные воедино посты автора, опубликованные в социальной сети Facebook, — это не просто калейдоскоп впечатлений, предположений и аргументов. Это попытка осмысления современности как феномена культуры, предпринятая известным филологом.
Не люблю расставаться. Я придумываю людей, города, миры, и они становятся родными, не хочется покидать их, ставить последнюю точку. Пристально всматриваюсь в своих героев, в тот мир, где они живут, выстраиваю сюжет. Будто сами собою, находятся нужные слова. История оживает, и ей уже тесно на одной-двух страницах, в жёстких рамках короткого рассказа. Так появляются другие, долгие сказки. Сказки, которые я пишу для себя и, может быть, для тебя…