Избранное. Исторические записки - [157]
В нашумевшем сборнике «Вехи» он напечатал статью, смутившую даже правых участников сборника: Гершензон, демократ по самой ткани своей души, высказывал мысли, которые можно было истолковать чуть не черносотенно. Толкнула его на эту злосчастную статью та же ненависть ко всякой принципиальности, в данном случае – принципиальности левых партий, душащей живую жизнь.
Помню впечатление, вынесенное им из записок Алексея Вульфа, впервые напечатанных в 16 году. Холодный разврат, вскрывшийся в них (не ради самого Вульфа, а ради участия в нем Пушкина) буквально терзал его, и недели он ходил как больной>2. Так оплакивают падение друга, брата… Все давнее в его маленьких комнатках становилось сегодняшним, живее живого.
Не знаю, казалось ли мне это, или вправду нигде так жарко не натоплено, нигде так не уютно, как в гершензоновской столовой, где мы сидим вечером за чаем. У самовара Мария Борисовна, приветливая, с умным, всегда заинтересованным взглядом. Она сестра пианиста Гольденвейзера, завсегдатая Ясной Поляны. Забегают проститься перед сном мальчик и девочка, оба курчавые, черноглазые.
Перед Михаилом Осиповичем ящик с табаком, и вид этих пальцев, набивающих гильзы, неразрывно связан в памяти с его горячей, от волнения запинающейся, шепелявящей речью. С чего он начнет сегодня? Принесет с письменного стола архивную выписку, в его толковании по-новому освещающую что-нибудь давно известное? Нет. Утром был у него Ходасевич. Михаил Осипович в полосе увлечения им: читает записанные им новые стихи и, одновременно торопясь и несносно медля, въедливо анализирует каждый оттенок мысли и выражения поэта. Если тут же за столом Бердяев или Шестов, привыкшие к скорым обобщениям, они заскучают и в нетерпении завертят ложечкой в чайном стакане. Но если прислушаешься терпеливо к спотыкающейся капризными загогулинками мысли Гершензона – так и посыпятся на тебя драгоценные крупинки наблюдений над живой душой. Гершензон капризен. Он всегда в увлечении кем-нибудь, чем-нибудь или в сварливом отвращении к кому-нибудь – хотя бы из вчерашних друзей, которые завтра снова будут его друзьями. Есть маленькая книжечка «Переписка из двух углов», которая во всей свежести доносит до читателя дух и звучание тогдашних бесед. Составилась она из подлинных писем Гершензона и Вяч. Иванова, когда их, изголодавшихся, в 19-м году приютил подмосковный дом отдыха: помещались они в одной комнате вместе с другими отдыхающими и – неугомонные разговорщики – чтобы не мешать соседям, не говорили, а писали, каждый сидя на своей койке.
Помнится, не всегда беседы тех лет были мирные, бывали и острые стычки, вспышки враждебности. К концу 16-го года резко обозначилось двоякое отношение к событиям на войне и в самой России: одни старались оптимистически сгладить все выступавшие противоречия, другие сознательно обостряли их, как бы торопя катастрофу. «Ну, где Вам в Ваших переулках, закоулках преодолеть интеллигентский индивидуализм и слиться с душой народа!» – ворчливо замечает Вяч. Иванов. «А Вы думаете, душа народа обитает на бульварах?» – сейчас же отпарирует Бердяев. И тут мы обнаружили, что все сторонники благополучия, все оптимисты – Вяч. Иванов, Булгаков, Эрн и вправду жительствуют на широких бульварах, а предсказывающие катастрофу, ловящие симптомы ее Шестов, Бердяев, Гершензон – в кривых переулочках, где редок и шаг пешехода…
Посмеялись. Поострили. Затеяли рукописный журнал «Бульвары и Переулки». Особенно усердно принялись писать жены – не лишенные дарования и остроумия Лидия Бердяева и Мария Борисовна Гершензон: шуточные характеристики друзей-недругов, пародии. Собрались через неделю читать написанное у нас – наша квартира символически объединяла переулок и бульвар: вход с переулка, а от Новинского бульвара отделял всего только огороженный двор, и окна наши глядели туда… Может быть у кого-нибудь и сохранились листки этого, кажется, единственного номера «Бульваров и Переулков».
Но что же объединяло таких несхожих мыслителей, как Вяч. Иванов и Гершензон, Шестов и Бердяев? Это не группа идейных союзников, как были в прошлом, например, кружки славянофилов и западников. И всё же связывала их не причуда личного вкуса, а что-то более глубокое. Не то ли, что в каждом из них таилась взрывчатая сила, направленная против умственных предрассудков и ценностей старого мира, против иллюзий гуманизма и либерализма; но вместе с тем и против декадентской мишуры, многим тогда казавшейся последним словом? Конечно, это было не анархическое бунтарство, – у каждого свое видение будущего, стройное, строгое, определяющее весь его творческий путь. Что́ в том, что когда свершился грандиозный поворот в жизни страны, судьба всех их трагически не совпала с исторической судьбой родины? Люди дерзкой, самобытной мысли и отстают от века, и опережают его, но редко идут с ним в ногу. Вспомним Толстого и Достоевского. Им, этим одиноким – бремя последнего отъединения. Соотечественники их – запечатанные непонятные, молчащие книги. Но в свое время – может быть, очень нескорое – печати снимутся, молчальники заговорят.
