Избранное. Исторические записки - [126]

Не прав он и по существу. Его книга – сплошной поход против идеализма и его популярной формы – альтруизма. Но мы знаем альтруизм под двумя формами: как моральную доктрину, нередко действительно слепую и жестокую, и как живое нравственное чувство; против какой же из них борется г. Шестов? Он, впрочем, и не желает их различать; для него существует только идеалистический догмат, придуманный лицемерными учителями для собственного успокоения и для успокоения публики, санкционируемый отнюдь не свыше, а довольно-таки низменными интересами и страхами, всеми официально исповедуемый ради спокойного сна, чтобы не видеть ужасов действительности, и всеми ежеминутно нарушаемый, догмат властный, ревнивый и жестокосердый. Но если он таков, если он держится единственно удобством массы и даже в малой мере не имеет за собою «санкции истины», то чем объяснить этот жгучий страх и многолетние колебания отступников порвать с ним, эту их бешеную злобу на него после разрыва, вместе с нерешимостью порвать с ним вполне и открыто, – т. е. все те чувства, сопровождающие «бунт против морали», которые так красноречиво на многих страницах изображает г. Шестов? Ведь не одним же страхом пойти наперекор общепризнанному? Дело в том, что г. Шестов незаконно признал альтруизм только учением и еще более незаконно противопоставил этому учению жизнь, т. е. чувства, порожденные трагедией.

Г. Шестов видит драму современного человека в том, что он стремится принудить мир к признанию его суверенных прав, – прав отдельного человека, тогда как мир ежеминутно требует от него самоотречения. Мы видим ее в другом. Каково бы ни было происхождение чувства сострадания, пусть даже оно – плод тысячелетней проповеди лицемерных учителей, как склонен думать г. Шестов, факт тот, что оно стало органическим элементом нашей психики, своего рода инстинктом. Драма современного человека, по нашему мнению, заключается вовсе не в жажде свободы от обыденной морали, от идеалистического учения, а в том, что за единовластие над его волею борются два инстинкта: инстинкт сострадания и эгоизм, т. е. два влечения, хотя и далеко не равносильные, но оба равно стихийные, равно получившие инвеституру от верховного владыки – от бессознательной его «натуры». Война, которую современный человек ведет с традиционным «учением», – отнюдь не главное: главное – то междоусобие, которого он сам ареною и которому неслыханную остроту придает, как в греческих мифах, вмешательство богов. Ибо человеку мало того, чтобы один из этих инстинктов вполне одержал в нем верх над враждебным, – это еще не дает ему успокоение: ему нужна еще «санкция истины», признание его правоты со стороны какой-то силы, в нем же живущей и стоящей над обоими, чтò Достоевский метко выразил в этих словах: «Все дозволено и шабаш!.. только если захотел мошенничать, то зачем бы еще, кажется, санкция истины?» А эта сила к тому же не только дает санкцию в борьбе – она сама ежечасно становится воюющей стороной. В нашей душе существуют могущественные мотивы объективные, не любовь к самому себе и не любовь к другим людям, а любовь к абсолютным моральным благам, как истина и справедливость; эти влечения, также, по-видимому, одаренные стихийной силою, вступают в бой то с эгоизмом, то с альтруизмом. Раздираемый этой гражданской войною своих инстинктов, человек жадно ищет мира своей душе, и в наше время, кажется, жаднее, чем когда-либо; отсюда то страстное искание критерия добра и зла, которое и составляет предмет великого спора наших дней, – спора между рационалистической мыслью и мистическими началами человеческого духа.

IV

Я упомянул выше, что ради торжества своих произвольных гипотез г. Шестов жестоко насилует разбираемых им писателей. Он безусловно отожествляет Достоевского с Раскольниковым и Иваном Карамазовым, как будто тот или другой выражают всего Достоевского. Он не допускает сомнений, что подпольный человек – то, чтò есть действительного в Достоевском, все же остальное – учение, наскоро сколоченное из обломков старых идей. Это «учение» он объясняет так: Достоевский не смеет прямо высказывать свои настоящие, т. е. подпольные, мысли, поэтому он прибегает к уловке, именно проводит их под видом защиты «добра»; он «всю жизнь воевал с теоретическими отступниками “добра”, хотя во всемирной литературе был всего один такой теоретик – сам Достоевский… Но у него была своя оригинальная, очень оригинальная идея. Борясь со злом, он выдвигал в его защиту такие аргументы, о которых оно и мечтать никогда не смело». Почему же он не смел, и зачем нужна была ему эта маска? Потому, отвечает г. Шестов, что совсем без людей никто жить не может, а Достоевского связывало с людьми только морализирование; людям во что бы то ни стало нужен идеализм, и Достоевский «швыряет им это добро целыми пригоршнями, так что под конец и сам временами начинает думать, что такое занятие и в самом деле чего-нибудь стоит». Исполняет он эту работу крайне небрежно – «во всех таких случаях Достоевскому думать неохота» – лишь бы была ширма. Таковы, например, по мнению г. Шестова, жалкие фигурки князя Мышкина и Алёши, служащие единственно для отвода глаз.