Избранное - [17]

Лива ощутила горькое желание безраздельно отдаться скорби. Она представляла себе истощенное лицо Юхана, его соломенно-желтые руки. Скоро, может быть на следующий год, а может быть еще в этом году, он умрет. Она видела себя в черном, идущей за гробом и слышала слова пастора: «Из земли ты вышел…»

А потом?

А потом остается только ждать, когда Иисус смилостивится и над ней. Но, это может быть не скоро. Ах, ждать придется целую долгую жизнь, и не забудет ли она Юхана? Никогда, никогда! А все же, когда она состарится? Нет, она не доживет до старости. Мир не доживет до старости. Наступают последние времена, это ее надежда, ее твердая вера. Ждать придется недолго. И кто знает, может быть, она умрет раньше Юхана. Ей захотелось помолиться об этом. Или еще лучше, чтобы они с Юханом умерли одновременно.

Она говорила об этом с Симоном-пекарем. «Ты не должна так много думать о твоей земной любви», — сказал он. Он, конечно, прав. Но это жестокие слова. Они были чужды ее разуму, не проникали в сердце. Там, где не было Юхана, и ей не хотелось жить. Она хочет предстать перед своим Спасителем и судьей рука об руку с Юханом. Вместе они смиренно склонят головы перед его вечным алтарем, и он соединит их навеки. Так странно было думать об этом. Но это ведь и выше человеческого разума.

Лива с тревогой почувствовала, что где-то в уголке ее сердца затаилась обида на Симона. Это нехорошо, ведь она должна испытывать благодарность к человеку, который дал ей горчичное зерно веры, самый драгоценный дар, который может получить человек, единственно необходимый. Она посоветуется с ним, расскажет ему об этом честно и открыто, как обычно. Он поймет и простит ее. Своим мысленным взором она видела его спокойное худое лицо, его открытый взгляд. Симон не похож на других людей, он сильнее их, правдивее, он — носитель духа божия и его справедливости.

Внизу, в недостроенном доме, снова зажегся огонек. И снова гнев вспыхнул в ее сердце. Надо бы побежать туда, выгнать эту пару наглецов. Но это было бы смешно. Можно бы зайти к Сигрун, сестре Юхана, и поделиться своим возмущением. Сигрун ее поймет. Нет-нет, Ливе хотелось думать, что это очень юная пара, юноша и девушка впервые оказались вместе. Юноша влюблен и скромен и от застенчивости только и знает, что курить сигарету за сигаретой…

Лива поднялась, дрожа от холода. Ей очень захотелось пойти к будущей золовке. Сигрун немного странная и смешная, частенько она выводила Ливу из себя, но сегодня Ливе как раз и нужно бы встряхнуться.

Сигрун дома не оказалось. Ее брат Енс Фердинанд чистил в кухне ботинки. Енсу Фердинанду шла праздничная одежда, у него было красивое лицо, красивее, чем у Юхана, но в чертах его чувствовалась и слабость, и напряженность, характерные для горбунов. Голос же был не высокий, как это часто бывает у горбатых, а низкий и глубокий.

— Добрый день, Лива, — сказал он. — Входи, сестра скоро вернется.

Енс Фердинанд взял ее руку и долго держал в своей. От него сильно пахло спиртом, и прекрасные карие глаза покраснели.

— Чудесно, что ты пришла, — медленно проговорил он. — Чудесно! Ну скажите, у кого еще есть такая невестка?

Голос его слегка дрожал, и говорил он взволнованно:

— Ты… ты — самое прелестное существо на этой земле, Лива. Я говорю это тебе открыто, потому что сегодня немножко перебрал. Ты заслуживаешь того, чтобы на тебя молились. Видит бог, заслуживаешь… Все мужчины должны тебе поклоняться. Только… зачем ты вступила в эту крендельную секту, Лива? Я и сказать не могу, как мне стало больно, когда я узнал об этом. Что у тебя общего с этим дурачьем? Поверь мне, они не желают тебе добра, они хотят только завлечь тебя. Они ищут развлечений — вот и все, и хитро обхаживают тебя… они, видите ли, любят друг друга во Христе… Все это отвратительный, гнусный расчет. Не сердись, Лива! А если хочешь, сердись, но я говорю правду. Больше я ни слова не скажу. Я не хотел тебя обидеть.

— Я не сержусь на тебя, Енс Фердинанд, — ответила Лива. — Я просто не обращаю внимания на то, что ты говоришь. Ты бы послушал Симона… Я уверена, ты изменил бы мнение.

Енс Фердинанд кивнул.

— Лива! — горячо произнес он. — По сравнению с тобой я жалкое ничтожество.

Он снова протянул ей руку:

— Ну, я ухожу. Ухожу один… Я — конченый человек… Да, это так, и я это знаю лучше всех. Мир — отвратительная лавочка, вонючая бойня. И вот среди всего этого ужаса такое создание, как ты!.. И что, черт подери, что тут скажешь? Что, может быть, жизнь не так уж плоха? Что все же есть радость в мире?

Енс Фердинанд глубоко вздохнул. На глазах у него выступили слезы.

— Я пьян, Лива, потому так и говорю, прости меня… Вот и сестра идет… Я ухожу. Прощай, Лива, прощай, прощай!

Лива улыбнулась, покачала головой. Но вдруг он ощутил ее руку на своей голове и услышал ее шепот:

— Иисус Христос да хранит тебя, мой бедный друг!

Он потерянно взглянул на нее.

Послышались шаги по гравию, вернулась Сигрун. В прихожей между ней и братом произошла стычка. Лива слышала, как она назвала его ничтожеством, позором для семьи.

— Добрый вечер, Лива, — возбужденно сказала она, входя в кухню. — Если бы ты знала, что со мной сейчас было! Иду я с телефонной станции, а за мной погнались два пьяных матроса, посмотри — разорвали мне платье… Что ты скажешь? Воротничок оторван, пуговиц нет. Молокососы хотели меня изнасиловать… меня, тридцатитрехлетнюю! Завтра же иду к капитану Гилгуду, буду жаловаться и требовать возмещения за одежду. Непременно!