Избранное - [225]

— Вызовите, пожалуйста, начальника первой хирургии, военврача третьего ранга Гусеву, я к ней… — просит мальчик.

— Нельзя, парень, сейчас нельзя… Воздушная тревога! Не слышал, как гудели сирены? Сейчас они, врачи, раненых в бомбоубежище спускают…

Мальчик кивает в знак согласия, он уже знает этот порядок. Не успел до начала тревоги — все. Значит, надо ждать ее окончания.

А метроном тревожно бьет из черной тарелки репродуктора. Но вот слышится гудение самолета. Гудит с завыванием — не наш самолет. Забили зенитки…

— Подгадал, — говорит часовой, — как раз на Ноябрьские…

То была ночь с шестого на седьмое ноября, когда фашисты бомбили госпитали Ленинграда.

— Никогда не знаешь, где твоя смерть, — улыбается пожилой часовой-нестроевик. Строевые-то все — на передовой.

Внезапно из коридора отворяется дверь — и появляется мама в белом халате и шинели внакидку:

— Ты здесь? — (Откуда она могла знать, что сын придет именно в это время — непонятно!) — Пропустите, это ко мне… — говорит она часовому, и мальчик устремляется к ней. — Ты пришел, ну, слава богу…

Мама берет его, как маленького, за руку. Они идут по коридору, где в полутьме тоже лежат раненые; успевают дойти до ординаторской, отворить дверь, как вдруг огромной силы взрыв потрясает здание. Срывая маскировку, летят стекла, рамы. Слышатся крики и стоны… Испещрен осколками фугаски вестибюль, где только что стоял мальчик, убит часовой…

Все это было… И все перед глазами. Как сейчас, слышу голос мамы, отдающей команды: «Внимание! Никакой паники!.. Медсестра Попова! Возьмите из резерва «летучую мышь». Врачи Боровикова, Долохова — к своим палатам! Носилки сюда!.. Носилки… Как можно больше!» (Врачами были студенты пятого курса медвуза Боровикова и Долохова.)

Из палат, где снесены рамы, начинается эвакуация тяжелораненых в бомбоубежище. Девочки-медсестрички таскают носилки, и мы с мамой сносим раненых вниз, в бомбоубежище. И мама все время повторяет: «Только не отходи от меня…» Еще никто ведь не знал, что произошло, а может, через минуту все обвалится.

Не обвалилось. Полутонная фугаска упала в нескольких метрах от вестибюля, и двухметровые стены старого здания выдержали.

…Передо мной вставали и светлые картины: я — в армии. Мне уже шестнадцатый год. На поясе у меня как у связного, развозящего секретную почту, настоящий «ТТ», я получаю, как все бойцы, уже шестьсот граммов хлеба и — счастлив. И первое выполненное задание, и первая медаль в сорок третьем.

…Один из писателей как-то заметил: о войне хорошо вспоминают лишь тыловики и снабженцы. Я не был ни тыловиком (в Ленинграде вообще тыла не было), ни снабженцем, но блокаду я иногда вспоминаю со светлой грустью; вспоминаешь ведь не голод, не стужу, не обстрелы — это все было… Но! Были иные отношения, иные понятия! Однажды я пришел в госпиталь к маме. А ее вызвали к начальству. Анна Ивановна Попова (которую я тогда еще не знал) говорит: «Идем в столовую!» Я отказываюсь. Во-первых, в блокаду не принято было это — чтоб за чей-то счет… И второе — меня подозрение взяло: я пойду с ней, допустим, она поделится со мной своим обедом, а потом с моей мамы стребуют целый талон за этот обед…

Но она все же уговорила меня. Пошли в госпитальную столовую. На свой талон она взяла обед, который полагался военнослужащему, и полтарелки мучной баланды отлила мне. Я, конечно, стал есть, но сердился на свою слабость… Выходим из столовой, а она мне вдруг и говорит: «Только, пожалуйста, не говори маме, что ходил со мной в столовую». — «А почему?» — «Да незачем ей это знать…» Так я постигал «иные понятия». И о такого рода человеческих отношениях не могу вспоминать без сожаления: потому что сегодня их нет!

Бесспорно, было и другое: медперсонал того же госпиталя в январе сорок второго валился с ног, а небольшая компания вокруг начпрода — пьянствовала и устраивала вечеринки с танцами. (Правда, эту вороватую компанию позднее разогнали, кого-то судили, кто-то сбежал.)

Теперь, когда мне перевалило за пятьдесят, я вспоминаю маму тех лет. К началу войны ей исполнилось всего тридцать четыре года. После окончания медицинского института в 1935 году она не занимала никаких административных постов, работала в Озерковской поликлинике № 29 хирургом. В первый же месяц войны ее мобилизовали и направили в только что организующийся госпиталь № 11—16, занявший опустевшее здание Политехнического института на Выборгской стороне. Мама рассказывала, что, когда она явилась к месту назначения, огромное здание Политехника было пустым. На третьем этаже она нашла начальника госпиталя. Прочитав предписание, он сказал: «Так вы хирург? И даже с шестилетним стажем!.. Вот вы и возглавите первое хирургическое отделение на двести коек… Занимайте весь первый этаж и немедленно развертывайте отделение… Сегодня же ночью начнете принимать раненых. Задача ясна? Исполняйте!..»

— Я не знала, с чего начать. Как организовать работу?.. Спустилась вниз на первый этаж. Широкий коридор, студенческие аудитории со столами и учебными досками… В глубине коридора стояла группа девушек, как потом выяснилось, студенток последних курсов мединститута… Я представилась им. «Ой, как хорошо, а то мы стоим и не знаем, что делать… Говорят, сегодня уже поступят раненые…» И все смотрят на меня, а я сама не знаю, с чего начать. Наконец решила, что прежде всего надо освободить аудитории, организовать операционную, перевязочный пункт… Вдруг ко мне подходит строгая женщина в роговых очках и докладывает: «Военфельдшер Попова прибыла в ваше распоряжение!» — вспомнила мама уже после войны. Иногда в День Победы у нас собирались ее военные друзья. А дальше рассказ обычно продолжала Анна Ивановна Попова: