Избранное - [228]

Пусть думают люди что им угодно, вешают на меня всех собак — от этого мне ни холодно, ни жарко.

Я иду следом за Арев, на два шага позади нее, и, улучив минуту, легонько ударяю мячом по задникам ее стоптанных туфель. Это не больно, удар не сбивает девочку с шага, но она оборачивается и через плечо презрительно бросает мне:

— Хулиган!

Это обидно, но все же на душе весело: как ни суди, она со мною поговорила…

Много времени прошло с тех пор.

Я снова на этой улице.

Того дома, под окнами которого я играл в мяч, уже нет. На его месте высится новый дом. И вдруг я вижу: под окнами высокого незнакомого дома какие-то мальчишки гоняют полосатый тряпичный мяч…

— Ребята! Не видели девочку, такую, с косичками? Она на этой улице жила?..

В ЗИМНЕМ ЛЕСУ

Тихо в лесу. Ни шороха, ни звука. Свежий снежок опушил деревья. Куда ни кинь взор, белым-бело. Только на вершинах чернеют пустые, покинутые гнезда.

В памяти еще свежи спевки зябликов, дробный перестук дятлов — шумный зеленый лес, полный веселого птичьего переполоха, заповедные ягодные места, где так приятно было ворошить лесную траву, отыскивая броскую, жаркую землянику.

Не умер лес. Он живет в игривых беличьих побежках, в хитрых сплетениях заячьих поскоков.

Угольно-черные вороны метнулись в одну, потом в другую сторону. Летали парами, тревожно каркая. Догадываюсь: они выследили зверя.

На полянку светлым клубком выкатился беляк. Я наблюдал за ним из-за ствола дерева. Косой, почувствовав недоброе, на мгновение встал на задние лапки, осторожно огляделся по сторонам, запетлял, сбивая след.

Я понял: где-то поблизости лежка. Заяц на пути к лежке больше хитрит. И действительно, из-под звездной пороши высыпали навстречу юркие зайчата в белых шубках — семейство косого.

Недалеко раздалось воронье карканье.

Зайчиха, должно быть, привыкла к такого рода концерту и безо всяких предосторожностей повалилась на бочок. Я видел, как зайчата жадно припали к соскам матери.

Вороны кричали совсем уже близко.

Эй вы, пустомели-вещуньи, угомонитесь, не выдавайте тайну заячьей лежки!

ПЕСТРУШКА

В лесной чащобе вспыхивает жаркий костер. На широкой ярко-красной шляпе белые-белые пуговки.

Я знаю, что это за каналья, и стороной обхожу его. Возле такого гриба приляжешь на часок и больше не встанешь: он усыпит тебя…

Я иду по лесу. Лето. Полдень. Кругом дымятся в зное скалы, кручи. На склонах не видно пасущихся овец. Даже ласточка не чертит воздух причудливыми зигзагами. Все живое прячется от зноя.

В такой час хорошо в лесу: свежо, пахнет перестоявшейся смолой, грибами, земляникой. Куда ни повернешь голову, вокруг тебя так и полыхают кострами нарядные мухоморы.

Невдалеке от меня в своей неприкосновенной красе дремлет мухомор. Маленькая степная пеструшка, привлеченная прохладой леса, кружится над его красной шапкой. Она то садится на мухомор, то, словно раздумав, взлетает вверх. Что нашла ты в нем, глупая степная птица?

Я спешу отогнать ее, но не успеваю: пеструшка клюет белую губительную мякоть.

Я поднимаю ее, уже мертвую… Птица отравилась красотой.

ВОЗВРАЩЕНИЕ ОТЦА

— Вставай, Левуша, сегодня у нас большая радость: едет папа.

Я с трудом разлепил веки. У моей постели стояла тетушка Нубар. Сухое морщинистое лицо ее сияло.

— Папа? Какой папа? А разве у меня есть другой папа? — не понял я.

Мне тогда было девять лет. Папой я называл Дядю. Отца своего я не видел, он еще при царе был сослан пожизненно в Сибирь, никто не верил в его возвращение, скрывали это от меня, чтобы не ранить мне сердце.

— Глупенький, — поцеловала меня тетушка, — есть, есть у тебя еще папа!

Меня умыли, причесали, облачили в новую рубашку, сшитую на скорую руку тетушкой Нубар, и повели на край села. Вместе со мной тетушка привела толпу мальчишек со всего околотка.

Наконец на проселочной дороге показался всадник. Недоезжая до нас, всадник спешился. Он шел, опустив сильные плечи, ссутулившись, будто стесняясь своего огромного роста.

Тетушка Нубар пошла ему навстречу.

— Брат мой, — сказала она, обнимая его, — твой сын среди этих детей. Угадай — который?

Тетушка Нубар, вытирая слезы, подозвала нас, Мы все скопом, наступая друг другу на пятки, подошли к незнакомому человеку. Тот стоял посреди дороги и как-то радостно, тревожно и зорко всматривался в нас. Черные, с проседью густые волосы, падая на лоб, прикрывали глаза. Всей пятерней он отбросил их со лба, еще раз острым ищущим взглядом обежал всех, точно ощупывая каждого, снова обжег меня взглядом и только после этого, бросив кому-то повод, раскинул мне руки!

— Вот он, мой жаворонок!

Отец подхватил меня, высоко вскинул и крепко прижал к груди. Так у меня стало два папы: папа старый и папа новый.

Много времени прошло с тех пор, но из памяти не изгладилась ни одна минута этого дня. Я вижу наш Басунц-хут, небольшую гору, поросшую до самого верха мелким лесом, желтые тыквы, дозревающие на плоских крышах домов. Помню каждый листок, тронутый желтыми красками осени, его дрожь, его особое свечение. Я вижу светлые слезы, застывшие на глазах у женщины, пришедшей на эту встречу с веретеном в руках, вижу мальчика, грызущего яблоко, и отца с упрямой прядью седеющих волос, упавшей на глаза… В деревне тихо, и слышно, как под тяжелыми шагами отца со слабым треском лопаются ржавые стручки акации, стоявшей у самого въезда в село.