Избранное - [90]

— Господи, почему же вы стоите?

От резкого движения его шарф, еле державшийся на плечах, сполз еще ниже и упал на пол.

— Не могли бы вы поднять мне шарф? — безо всякого стеснения попросил профессор и потянулся к кучке отточенных карандашей. Пока Аввакум поднимал шарф, профессор добавил, сбрасывая показанный арифмометром итог: — Мне самому трудно двигаться, моя правая нога полностью парализована. Да и левая с некоторых пор почти не повинуется. Извините…

— Пожалуйста, — любезно ответил Аввакум.

Этот пожелтевший, как мумия, человек с живыми глазами и бодрым голосом держался поистине мужественно.

Аввакум опустился в кожаное кресло возле книжного шкафа и достал сигарету. Курить тут не возбранялось — стоящая перед профессором пепельница была полным-полна окурков. Видимо, с вычислениями дело не ладилось. Аввакум по собственному опыту знал, как это бывает.

Кабинет был просторный — своими размерами он скорее напоминал зал. Большое, во всю стену, окно, начинавшееся в полуметре от пола, было обращено к востоку и глядело на лес. Сбоку, подернутый туманной дымкой, виднелся пустырь. Пол был застлан плотным персидским ковром, далеко не новым — яркие краски его сильно потускнели. Впрочем, новизной здесь не отличалось ничто — ни книжный шкаф красного дерева, ни огромных размеров письменный стол, ни кресла, обитые красной кожей. Но и совсем ветхих вещей тут тоже не было. Лишь хозяин дома с вылинявшим дамским шарфом на плечах казался каким-то совершенно вышедшим из моды.

— Ну, что скажете? — начал профессор, отодвинув от себя арифмометр. — Чем могу быть полезен? Зачем пожаловали? Вы, как я понял по вашей карточке, археолог, а я — математик, хотя и в отставке, и наши координаты, простите за математический образ, нигде не пересекаются. Комнат для сдачи у меня нет, в археологии я ничего не смыслю, а характер у меня скверный. Его изрядно испортили болезнь и старость.

— И одиночество, — слегка улыбнулся Аввакум.

На стене, над головой профессора, висел женский портрет, написанный маслом. Это была зрелая, но хорошо сохранившаяся женщина; ее полные плечи прикрывали кружева. Женщина ушла отсюда безвозвратно, навеки. Это сказывалось и в отсутствии каких бы то ни было безделушек, создающих домашний уют и в мрачной, гнетущей тишине, от которой дом казался опустевшим отелем. Аввакуму, как никому другому, был понятен язык этой тишины.

— Да, если угодно, и одиночество, — согласился профессор. Он помолчал, теперь уже с некоторым любопытством посматривая на гостя. — Человек становится брюзгливым, — продолжал он, — либо от одиночества, либо оттого, что его лишен. В свое время последнее обстоятельство и сделало меня брюзгой. Тогда я чувствовал себя глубоко несчастным. Жена моя была человеком общительным, веселым, собирала у себя подруг, знакомых, здесь вечно гремел граммофон, устраивались танцы — настоящий сумасшедший дом. Все это меня бесило, и мне казалось — я говорю это вполне серьезно, — что я самый несчастный человек на свете. Я вечно злился, ходил с кислой физиономией, стал раздражительным. Любая мелочь приводила меня в ярость, я поднимал шум из-за пустяков, срывал зло на студентах — на двойки не скупился, — в общем, вы меня понимаете?

— Вполне, — сочувственно улыбнулся Аввакум, хотя и считал, что профессор не прав — ведь шум, пусть он даже бессмысленный и не в меру громкий, все же лучше, чем мертвая тишина.

— Ничего вы не понимаете, — вздохнул профессор, — С одиночеством вы знакомы, так сказать, теоретически, поскольку вы еще сравнительно молоды. А на практике что вы пережили? Ничего, все знаете лишь из книг. Но жизнь лучше всего познается на опыте. Когда от меня ушла жена — в сущности, это была легкомысленная дура — и сошлась с каким-то музыкантом, вы не поверите, я чуть не вопил от восторга, таким счастливым я себя почувствовал. В ту пору я наставил своим студентам невообразимое количество пятерок, хотя они, конечно, их не заслуживали. Я ставил им «отлично», потому что у меня было легко и весело на душе. Мне было тогда сорок пять лет. Я вышвырнул вон граммофон вместе с пластинками, зеркала, духи, горшки с цветами, разные там натюрморты, мебель с золотистой обивкой, подушечки с оборками, гобелены — словом, все, что напоминало о праздной суете, о легкомысленной жизни. Вокруг меня стало тихо, спокойно и как-то уютно. Я весь отдался работе — составлял учебники, писал книги, вел переписку с иностранными академиями и университетами. В общем, жизнь моя обрела смысл, она стала такой, о какой я мечтал прежде, до ухода жены. — Профессор на мгновение остановился. — Я вам не надоел своими рассказами?

— Напротив! — воскликнул Аввакум. — Продолжайте, прошу вас! И подумал: «Одинокие люди ужасно разговорчивы, если кто-нибудь нарушит их одиночество». Ведь и сам он не прочь поговорить, если подвернется подходящий слушатель. Правда, о себе, о своей личной жизни он никогда никому не говорил ни слова. А если обстоятельства вынуждали что-либо сказать, он просто-напросто сочинял, импровизировал, превращался в воображаемое третье лицо. Обычно это третье лицо отличалось такими выходками, на какие сам он едва ли был способен.