Избранное - [5]

За моим столиком сидел еще один человек. Он смотрел на меня молча и задумчиво. Курил, делая глубокие затяжки. Крупный и плечистый, в своей толстенной овчинной шубе, крытой сукном, он казался почти гигантом. У него было удлиненное лицо, скуластое, смуглое, прорезанное складками по бокам рта, с массивной, резко очерченной нижней челюстью и тяжелым, костистым, почти квадратным подбородком. Это мужественное, суровое лицо, словно высеченное из гранита долотом каменотеса, украшал высокий лоб и густые сросшиеся брови, под которыми светились большие голубые глаза. Сила и неколебимая воля исходили от этого могучего человека, но он не казался грубым или суровым, хотя весь его внешний облик был суров и груб. Его смягчали, нет, скорее одухотворяли глаза — умные, сознающие свою силу и, видимо, поэтому немножко самоуверенные и ласково-снисходительные. Умные и красивые глаза сильного человека.

Но что-то в его внешности смущало. Смущали те приметы, которые дают людям повод говорить о человеке, что он «опустился». Он был тщательно выбрит, но явно давно не подстригался — клочья седеющих волос торчали над ушами. На шее у него болтался мягкий, верблюжьей шерсти шарф; наверное, очень элегантный когда-то, теперь он был мятый, слинявший, с обтрепанными краями. Две верхние пуговицы на его огромной суконной шубе были оторваны. На ручной вязки пуловере из толстой шерсти бросались в глаза спущенные петли и разлохматившиеся нитки. Штаны из красивого коричневого вельвета в крупную клетку были очень потерты и лоснились на коленях. В этом человеке чувствовалась запущенность, не свойственная его природе, вероятно потому и заметная с первого взгляда. Несмотря на седеющие волосы, на вид ему могло быть не более сорока.

Он сидел напротив меня и, когда я на него взглянул, слегка кивнул и едва заметно улыбнулся. Но в этой едва заметной улыбке я уловил снисходительность и почувствовал, что краснею.

— Это был ваш коньяк? — спросил я, стараясь говорить небрежным тоном. Коньяк меня согрел, и я чувствовал себя лучше.

— Не имеет значения, — ответил мой сосед. Теперь он разглядывал меня спокойно и равнодушно.

— Да, — согласился я, — разумеется, но я не люблю потреблять неизвестно чьи напитки.

Я громко постучал по столу и крикнул толстяку за стойкой, чтоб он принес графинчик коньяку.

Тот выполнил мой заказ очень проворно. Видимо, я его встряхнул своим окриком. Даже те, кто сидел возле печки, повернули к нам головы.

— Ну а я не люблю потреблять в одиночку, — сказал мой сосед и улыбнулся. На этот раз улыбка была широкой, открытой, и лицо его сразу стало приветливым и добрым. И все же прежняя снисходительность не исчезла совсем. — Я не люблю потреблять в одиночку, — повторил он.

И, не спрашивая, хочу я или не хочу пить, заказал еще коньяк, а сверх всего велел толстяку приготовить мне чего-нибудь поесть, хотя я вовсе не просил его делать от моего имени какие-либо заказы.

— Нарежь луканки[4] и подогрей ее на решетке, — приказал в заключение мой сосед.

— Слушайте, — сказал я с видом задетого за живое человека, — почему вы распоряжаетесь от моего имени и за мой счет?

Он отпил коньяка и не ответил. Тогда я начал насвистывать. Я хотел показать ему, что меня не больно интересует его ответ, пускай он хоть совсем не отвечает.

Так мы молчали некоторое время. Вдруг он заговорил, словно и не слышал моего сердитого вопроса.

— Наш приятель, — сказал он, — прячет луканку под стойкой. Режет от нее только постоянным клиентам.

— Его дело, — сказал я, пожав плечами.

— Дело его, — согласился он, — только тебе не видать бы ни одного кружочка, если бы я за тебя не походатайствовал!

Он говорил со мной на «ты». Ну и человек! Я не знал, рассердиться мне, и на этот раз всерьез, или махнуть рукой. Но мне стало уже совсем хорошо от коньяка, и я не сделал ни того ни другого.

— Он подает луканку только постоянным клиентам да еще видным людям из местных, — продолжал мой сосед. — Бывает, что и новичку подаст, но только если тот произвел на него хорошее впечатление.

— А с чего вы взяли, что я не произвел на него хорошего впечатления? — вскипел я.

Он смерил меня взглядом с головы до пят с таким ласковым и добродушным снисхождением, что мне стало даже неловко.

— Здешний народ судит о достоинствах человека по его росту, по тому, насколько он дюж в плечах и прочно ли стоит на ногах.

— В таком случае, — сказал я язвительно, — вы, видимо, подчистите всю луканку в этой харчевне! Вы в этом отношении, — подчеркнул я, — бесспорный чемпион!

Он оглядел меня с сожалением и примолк. Мне показалось, что в его взгляде мелькнула тень тоски не то обиды — ясные глаза потемнели, в уголках нервного рта дрогнула невеселая, даже вроде бы болезненная усмешка. В сущности, если кто из нас должен был обидеться, так это я. Правда, в отличие от него я не обладаю телосложением Геркулеса, но не такой уж я сморчок, чтобы смотреть на меня с сожалением. И даже будь я таковым, пристойно ли воспитанному человеку тыкать кому-нибудь в глаза его врожденным недостатком? Недостатком, в котором он ничуть не виноват? Я не помешан на культе красоты и отнюдь не считаю себя Аполлоном, боже сохрани! Но я вполне доволен своим ростом сто семьдесят сантиметров, пусть это и не так уж много для мужчины. Мне тридцать лет, я уже готовлю вторую персональную выставку и начал серию портретов современников — одного этого вполне достаточно, чтобы не обращать внимания на таких людей, как мой сосед, склонных похлопывать знакомых по плечу, держаться с ними покровительственно и взирать снисходительным оком на весь мир. Так я думал, но почему-то словно бы против своей воли достал пачку сигарет и любезно ему предложил. Ему полагалось взять сигарету — общепринято среди курильщиков не отказываться, когда тебе предлагают закурить. Но мой сосед по столу, этот учтивый человек, усмехнулся презрительно и покачал головой.