Избранное - [4]

В Ихтиман я прибыл на рассвете. Только что открыли закусочную, и мой «коняга» встал как вкопанный перед самым ее входом. О, эти маленькие, раным-рано открывающиеся харчевни с зовущими желтыми глазами, затуманенными утренним холодом! Внутри железная печка, набитая пылающей сосновой щепой, раскаленная докрасна; из кухни пахнет горячим варевом — этот соблазнительный запах распространяет кипящая в котле чорба[3]. Здесь было так хорошо, что, согревая над печкой руки, я забыл про все свои дурные предчувствия и в сотый раз уверился в том, что мир устроен разумно и что без случайных мелких неприятностей он не был бы так прекрасен.

Покончив с первой порцией чорбы, я заказал вторую и, пожалуй, уплел бы еще и третью, если бы не постыдился молодой краснощекой официантки. Надо же соблюдать какое-то приличие в присутствии женщины, даже если у тебя волчий аппетит.

То ли от чорбы, то ли от жаркой печки, то ли оттого, что я внезапно переменил обстановку, только я разомлел, и меня потянуло с кем-нибудь поболтать. Я чуть не заговорил с официанткой. «Слушай, — хотел я ей сказать, — зачем ты теряешь здесь время?» А потом, когда она присядет на табуретку у моего стола, застенчиво одернув юбку, чтобы прикрыть колени, предложить ей отправиться со мной в далекий путь, потому что у меня есть свободное место в машине, и не на заднем, а на переднем сиденье. И еще я хотел ей сказать, что, когда мы приедем в Кестен, я куплю ей халишту, чудесную халишту, которая может служить и одеялом, и ковром. Что-то в этом роде я собирался ей сказать или еще что-нибудь, что взбрело бы мне в голову. Я бы непременно разговорился с ней, с этой краснощекой ранней пташкой. Но только я собрался ей улыбнуться, как дверь неожиданно заскрипела и в харчевню с шумом ввалилась компания мужчин.

Я тут же забыл про официантку. Не было больше на свете никакой молоденькой женщины с румяными щеками, в фартуке, приподнятом высокой грудью. Была только распахнутая дверь, а за нею сумеречное утро, украшенное, как на новогодних открытках, пушистым снегом. На безлюдную улицу тихо опускалось целое море холодных белых цветов.

Может, вы подумаете, что я испугался? Что, охваченный мрачными предчувствиями, решил бежать, пока белая стихия не отрезала путь к отступлению? Глубоко ошибаетесь, если так думаете. Я заранее припрятал под задним сиденьем полотна, загрунтованные для зимних пейзажей. И потом не забывайте, я путешествовал не на каком-нибудь завалящем тихоходе, а на машине с двумя мостами, которая просто поет, летя по снегу.

Когда я выехал из ущелья, снег начал редеть и скоро перешел в холодную изморось. Я погнал быстрей машину, потому что хотел во что бы то ни стало приехать в Батак до обеда. Но в первой же котловине меня обступил туман, и волей-неволей пришлось сбавить скорость. Туманом заволокло и более высокие места, дорога была видна только там, где ее хорошо продувал ветер.

Я дотащился до Батака к часу пополудни. Вылез из машины промерзший, закоченевший и, наверное, синий от холода. Но я старался насвистывать как ни в чем не бывало, чтобы люди не сочли меня за избалованного городского неженку или за жалкого новичка в путешествиях по трудным и длинным дорогам. Я не хотел выглядеть перед этими людьми, в чьих жилах текла кровь дедов-героев, не хотел ни в коем случае выглядеть перед ними хотя бы внешне человеком низшей пробы. Поэтому я вошел в корчму, беззаботно насвистывая, и не бросился тотчас к печке, которая призывно гудела посреди комнаты, а остановился в дверях и сделал вид, будто размышляю — стоит ли терять здесь время и не продолжить ли немедля подъем в гору, как подобает опытному и закаленному в невзгодах человеку. Немного постояв так, я подошел к одному из столиков подальше от входа, сел на табуретку и закурил сигарету. Я заметил, что спичка дрожит у меня в пальцах, будь она неладна, и ругнул себя за то, что забыл зажигалку дома. Зажигалка — солидная штука: когда от нее закуриваешь, не так заметно, что пальцы дрожат. Я затянулся сигаретой и стал небрежно разглядывать помещение. Я промерз до костей и устал, земля словно бы все еще качалась подо мною, и поэтому отдельные предметы казались мне искривленными, сдвинутыми с мест, точно они сошли с ожившей картины Шагала.

Не помню, долго ли я разглядывал обстановку, но вдруг заметил перед собой графинчик с коньяком. Этот графинчик не плавал в воздухе и не был повернут горлышком вниз, как это могло бы выглядеть у Шагала. И я протянул к нему закоченевшую руку, схватил его и тотчас вылил содержимое себе в горло. Я люблю коньяк и с наслаждением пью его во всех случаях, даже когда мне не холодно.

Потом я вытер рот и огляделся вокруг. Теперь предметы, окружавшие меня, не расплывались, они обрели четкие формы, и каждый был на своем месте. Вокруг высокой печки сидели немногочисленные посетители, тихонько переговариваясь. За стойкой стоял толстяк в зеленой ватной куртке, застегнутой от середины доверху. Он был подвязан фартуком, а может быть, просто скатеркой — ни карманов, ни лямок не было заметно. Облокотившись на обитую жестью стойку, он смотрел на компанию у печки, но явно ничего не видел и не слышал, а сосредоточенно думал о чем-то своем. Да и люди у печки не обращали на него никакого внимания.