Избранное - [108]

В тот день я спустился в Момчилово: мне давно уже не терпелось повидать корову Рашку — королеву высоких удоев в нашем животноводческом районе. Положив в карман несколько кусочков сахару и закутав голову шерстяным шарфом — было очень холодно, метель не прекращалась, — я направился кратчайшим путем на момчиловскую ферму.

В лощине, недалеко от Даудовой кошары, я заметил волчьи следы. Волков в эту зиму было особенно много, видимо в связи с тем, что стояли большие холода и выпало много снегу. Появляясь стаями то тут, то там, звери причиняли много вреда. Говорили о каком-то матером волке, который в одиночку рыскал по полям между Момчиловом и Триградом, наводя страх на пастухов и работников кооперативной сыроварни. Утверждали, что этот хищник был ростом с теленка, а своим хвостищем до того здорово заметал снег, что мог бы соперничать со снегоочистителем, и что зубы у него были страшенные и глаза какие-то особенные. Но на меня, ветеринарного врача, подобные разговоры не производили никакого впечатления. Верно, был один случай, когда на николин день этот волчище сумел-таки проникнуть в Кестенскую кошару и утащить огромного породистого барана. Мои друзья в Кестене здорово тогда приуныли — на этого барана они возлагали большие надежды, заботясь о приросте овечьего стада. Они вступили с триградцами в соревнование по части увеличения поголовья овец и после трагической гибели барана почти потеряли надежду выйти в этом соревновании победителями.

Так вот, когда я шел кратчайшим путем на момчиловскую ферму, я заметил на снегу волчий след и тут же вспомнил проклятого волка. В том, что это были его следы, не могло быть сомнений, потому что он в отличие от своих собратьев бродил по свету в одиночку. Много всяких мыслей появилось у меня при виде этих следов, меня даже подмывало вернуться обратно — я ведь не давал корове Рашке обещания, что непременно приду проведать ее, и притом именно в этот день. Погода была скверная, холодный ветер наметал сугробы. В такое время куда приятнее сидеть дома у очага, подкладывать в огонь дровишки и печь в золе картофель.

Вот какие мысли приходили мне в голову, когда я чуть ли не бегом пробирался на момчиловскую ферму, то и дело оглядываясь на волчьи следы. Это порывистый ветер заставлял меня все время оборачиваться.

Но вот наконец я благополучно и даже в приподнятом настроении добрался до фермы и, увидев красавицу Рашку в отличном здоровье, так обрадовался, что готов был облобызать ее.

На ферме я застал свою старую знакомую, Балабаницу. В своем кунтушике с лисьей опушкой, румяная от мороза, гибкая, стройная, словно серна, она была удивительно хороша, и вряд ли на белом свете кто еще мог сравниться с этой вдовушкой! Зная, что Балабаница неравнодушна ко мне — правда, в моем присутствии она старалась этого не показывать, — я подчеркнуто любезно поздоровался с нею и даже как-то особенно кивнул ей головой. Затем спросил:

— Как дела, Балабаница? Идут?

Вопрос оказался сложным, она, видно, несколько растерялась, потому что в ответ ничего не сказала, а только пожала плечами.

Когда я принялся осматривать Рашку, Балабаница вдруг заговорила:

— Как вы, доктор, не боитесь в такую ненастную погоду тащиться к нам один по полям? Вас когда-нибудь снегом заметет. А еще этот волчище, что бродит в одиночку! Если он настигнет вас, знаете, чем это кончится?

— Ну, от такой встречи волку не поздоровится, пусть только попадется мне на глаза! — ответил я. — Уверяю вас, достанется ему! — И я свирепо сжал кулаки.

Но сердце мое пело. Ах, как пело мое сердце! Я ведь знал, что она неравнодушна ко мне. Если женщина к мужчине равнодушна, ей ведь все равно, заметет его снегом или нет, загрызут его волки или не загрызут.

Постояв немного молча, Балабаница взяла под руку одну из доярок и вышла с нею во двор. Было слышно, как они смеялись за большими дубовыми воротами. И я невольно представил себе, как сейчас трепещет и волнуется на груди Балабаницы ее нарядный кунтушик, подбитый лисьим мехом.

Вскоре я отправился обратно, опять тем же путем.

Строгий критик может спросить: «Но ведь вся эта история, которую вы рассказываете, — она тут, как говорится, ни к селу ни к городу? Ну что общего между вашей Балабаницей и убийством профессора? Зачем вы, собственно говоря, отнимаете у читателя время? И почему отвлекаете внимание от главного вопроса: кто убийца?»

Да, верно. Но вы помните, что я вам говорил в начале этой главы? Я как будто предупреждал вас, что вопрос об убийце не самый главный вопрос в данном случае. При этом мне невольно вспомнилось маленькое происшествие, о котором вы только что узнали. Центральная тема этой истории — волк, страшный матерый волк-одиночка, тот самый, что уволок из кооперативной овчарни породистого барана. И это, естественно, потому, что этому проклятому волку отведено больше места, чем кому бы то ни было. Балабаница и та, если вы заметили, вспомнила о нем… И не без оснований. Впрочем, любой профессиональный литератор вправе критиковать меня. Ведь ветеринарный врач в правилах построения литературного произведения не так уж силен. Но все же я уверен, что, какие бы доводы ни приводились, главное в этой истории не волк, а нечто совсем другое. Пускай он, щелкая зубами, тащится за мной следом, пускай все только о нем и говорят, пускай зловещая тень этого хищника займет три четверти печатного листа — волк никак не может быть в данном рассказе главной темой.