Избранное - [108]

— Ты видишь, ветер помогает пастухам, не имеющим ни одного оленя, — сказал Олешек. — Твое богатство, как этот песок, выест тебе глаза. Я не завидую Осипу. Никто больше не будет стеречь вашего стада.

Олешек ушел, осторожно поглядывая на кусты, откуда раздался выстрел. Он перебегал от камня к камню, от дерева к дереву, как учили его красные прятаться от врагов.

В полночь Олешек покинул стойбище, никому не сказав о том.

Он шел обратно в Тугур.

Скрещенные тени, как копья, лежали на его пути.

Олешек вернулся в Чумукан к ходу осенней кеты; его привез пароход, который русские называли консервным заводом № 2.

С парохода спустили катера. Они пошли не к отмели, а в море — ловить на глубине.

К берегу причалили шлюпки. Рыбаки высадились на косе и долго отыскивали удобное место для построек нового промысла. Потом, как в Тугуре, начали валить лес.

Пять человек вошли в Чумукан. Среди них были Олешек, Небываев и три члена выездного суда, уже побывавших на Лангаре, Сахалине и в гиляцких стойбищах.

Большое знакомое небо висело над сопкой Суордон, Ели черной дорогой уходили на хребты.

Запах тайги, цвет этого неба и хвои Небываев хранил в своей памяти. И, когда ему предложили вернуться на этот берег и стать начальником Шантарских островов, он с радостью согласился.

И теперь эта радость не покидала его, когда он видел грузный профиль плавучего завода над серой водой.

Олешек нашел Хачимаса в совете. Тут были якуты из Чумукана и тунгусы из стойбища, пришедшие узнать, что будут делать русские на берегу. Хачимас узнал Небываева и обрадовался ему, как гостю, который ел когда-то мясо в его урасе.

Но Олешек сказал:

— Не радуйся, — это приехал суд.

И овены удивились такому суду, который переезжает с места на место.

Как шесть лет назад, в день прихода партизан, на поляне, вытоптанной оленями, собрался бэтюнский род. За спиной тихо шумел лес, а впереди — море. И Небываев говорил о советской власти. Только теперь не Хачимас, а Олешек переводил его слова.

И пастухи и беднейшие из рода кричали ему:

— Суди!

Грибакин стоял желтый и хмурый. Урядник Матвейча дрожал. Его сизое лицо, испещренное, как лист, жилками, было потно. Он говорил, что стрелять приказал ему Грибакин, а спички украсть — Осип Громов, Чекарен же дал свое ружье.

Осип упрямо смотрел на судей и мотал головой. Да, Матвейча жил в его урасе. Но Осип не желал смерти красным. О спичках он ничего не знает.

И, чтобы русские ему поверили, он клялся, как христианин.

— Что до верхнего мира, — говорил он, — пусть рай не примет моей светлой души, — не знаю. Что до среднего мира, то как я отдал свою голову советской власти, то говорю — не знаю. Пусть я не спасусь за то.

Тунгусы кричали:

— Чего не сделал бы ни один овен, он сделал как враг. Пусть уходит от нас.

Хачимас глядел в землю. Лицо его было старо и грустно. Седые волосы росли на скулах.

— Ты видишь, — сказал он Олешеку, — я стал стар за это время. За что ты ругаешь меня перед всем родом? Не я ли привел с тобой красных? Не я ли первый был за советскую власть?

— Ты был первым из ее друзей и стал последним из ее врагов, — ответил Олешек.

Он говорил с Хачимасом почтительно, ибо не мог забыть, что Хачимас был раньше беден и что он отец Никичен.

Русские же судили сурово, Чекарена, Матвейчу, Грибакина с женой забрали на пароход. У Осипа взяли тридцать оленей для общего стада, у Хачимаса — все, что дал ему купец.

Тяжело расставался Хачимас с добром и с оленями, но молчал. Добро было дано в долг. Никичен же выказала такую жадность, что даже испугала старика. Она зарыла посуду в тайге, спрятала цепочку, серьги, изрезала ровдугу на урасе.

Встретив Олешека, она отвернулась.

Он ласково ее позвал, и Никичен подошла.

— Из-за тебя мы покидаем стойбище, не дождавшись кеты, — сказала она.

— Чего тебе нужно? — спросил он. — Пищи и защиты от ветра? Оставайся. Ты будешь богата без долгов купцу.

— Кто же это сделает? Не вы ли, красные, отнявшие у меня оленей? Нет, я не останусь. Красные не приносят нам радости. Я буду бродить, как бродил мой отец, дед и прадед. Еще есть у нас три оленя и ружье. Неужели тайга не накормит меня лучше, чем вы, не даст мне теплой одежды?

Никичен была упряма, но сердцу ее было свойственно постоянство, как прабабке ее, Сырраджок. И, уходя, Никичен с тоской оглядывалась на Олешека. Он шел по высокому берегу Уда, направляясь к новым рыбалкам.

Он думал о Никичен постоянно. Но никто не научил его уменью быть несчастным.

Хачимас кочевал на Шевели, Осип ушел на Чогор[53]. И Прокофий больше не приходил в урасу Никичен. Слишком бедна стала девушка.

Вместе с Хачимасом кочевали еще две семьи — тунгуса Завыдды и Сергея. В ущелье Урюкан они нашли моховище и здесь поставили свои зимние урасы. Оленей было немного, но чтобы и те не разбежались, Хачимас завалил выход из ущелья лесом. Зимовка началась.

Тяжело было Никичен одной со стариком. Хачимас, стреляя в зверя, часто промахивался. А свинец и порох были так дороги!

И, как раньше арканом, Никичен научилась владеть ружьем.

Пока была рыба в ручьях, ловили ее вершами. Никичен сушила юколу на ветвях, пекла на сковородке спелую черемуху. Потом созрела брусника, точно закат, покрыв румянцем склоны ущелья. Собирая ее, Никичен стучала палкой по жестяному бидону, чтобы не наткнуться на медведя.