Избранное - [2]

Семья наша вела светский образ жизни, за стол к ужину садилось не меньше двух десятков гостей, среди которых высшие военные и церковные чины были завсегдатаями.

Что же касается меня, то я жил словно бы двойственной жизнью, поскольку интерес к литературе и стремление к писательскому поприщу сформировали для меня совсем иной дружеский круг. Мои приятели также стремились к литературной деятельности, но в отличие от меня у них не было ни гроша за душой.

Вероятно, именно в ту пору зародились во мне двойственное восприятие вещей и двойственный к ним подход, сопровождающие меня на протяжении всей моей жизни. Но с родителями я, разумеется, не порывал отношений. Нельзя отказываться от любящих родителей лишь потому, что они богаты.

После того как наша газета прекратила свое существование, случай привел меня в редакцию журнала «Cen co»[1]. Если не ошибаюсь, приемные дни там были по средам.

В тесной, замызганной комнатенке за письменным столом, сплошь заваленным книгами, рукописями и бумагами, сидел худющий молодой человек: вытянутый череп, впалые щеки, густые, пышные усы и колючий взгляд — таким запомнился мне Аттила Йожеф. Что мне угодно, поинтересовался молодой человек. Да вот, говорю, рассказ принес. Мрачное выражение исчезло с его лица.

— Это хорошо, — ответил он. — Рассказы всегда ко двору. Ваши произведения уже где-то публиковались?

Я сказал, что нет, и лицо его сделалось еще приветливее, словно писателю ставился в заслугу факт, что произведения его нигде не публиковались. Но как только он начал читать рукопись, лицо его стало мрачнее и отчужденнее прежнего, а взгляд еще более колючим; чудо, что он не проткнул бумагу насквозь. Мною овладело дурное предчувствие.

— Хороший рассказ, — изрек свое суждение молодой человек. — Надо только изменить название и переписать все от начала до конца.

Я лишился дара речи. При одной мысли, что я вынужден буду переделать хотя бы единственную фразу, поменять порядок слов или переставить запятую, мороз подирал по коже. Рассказ назывался «Революция» и повествовал о том, как из сумасшедшего дома вырываются на свободу буйнопомешанные, заполоняют весь город и захватывают власть в Будапеште.

— Это о нацистах, что ли? — поинтересовался молодой человек.

— Совершенно верно, — ответил я.

— Тогда название не подходит. Революция может быть только одна — социалистическая. Давай лучше назовем «Мятеж».

— Нет, — возразил я. — Тот, кто прочтет рассказ, разберется что к чему, а если прочтет только название, а не сам рассказ, ему и вовсе без разницы.

Он встал из-за стола, принялся расхаживать вокруг моего стула, постепенно опутывая меня тенетами своих аргументов; вероятно, так выглядела бы при замедленной съемке петля брошенного лассо. Длинным, остро заточенным — под стать его колючему взгляду — карандашом он расчихвостил весь мой текст, превратил в крошево мои мысли, эпитеты нанизал на булавку, как дохлых бабочек; каждое небрежно употребленное мною соединительное слово подверглось язвительному высмеиванию, а иное не слишком находчивое, но целомудренно скромное сравнение было раздето догола, после чего незадачливому слову только и оставалось выскочить за дверь и со стыда утопиться в Дунае, благо река была совсем рядом.

Кажется, именно в этот момент до меня начало доходить, что значит правильно писать по-венгерски. Во всяком случае, я наверняка знаю, что именно тогда зародилось во мне жгучее — не осуществленное и поныне, — упорное желание научиться изъясняться по-венгерски так или почти так, как он. Разбитый в пух и прах, сгорая со стыда, сидел я над сплошь раскритикованной рукописью и вдруг поймал себя на мысли, что злость и досада мои улетучились вместе с остатками самонадеянности, а этот молодой человек с колючим взглядом мне очень даже симпатичен. Он, в свою очередь, улыбнулся и с великодушием полководца, возвращающего побежденному противнику боевой меч, спросил:

— У тебя есть деньги? Мы могли бы заглянуть в «Розовый куст».

— Есть, — с готовностью отозвался я.

— Жаль, — разочарованно усмехнулся он. — А то я хотел угостить тебя брынзой.

— Аттила Йожеф? Не знаю такого поэта! — раздраженно говорил мой отец, которому не по душе пришлись мои новые приятели. Поэтом в его глазах был Лёринц Сабо, ему не нравилось, что Аттилу Йожефа я упоминаю несравненно чаще. Впрочем, и Лёринца Сабо родитель мой жаловал не за стихи, которых попросту не читал. Будучи владельцем аптеки, он находился в близких отношениях со многими поэтами, но близость эта выражалась в конкретных суммах кредита. В отцовской шкале ценностей этот критерий был определяющим: поэтом считается тот, кому ты одалживаешь деньги. С Аттилой Йожефом отец сталкивался трижды, и каждый раз мне приходилось представлять его заново. Отец хоть убей не мог запомнить чудака, который не просил в долг.

Отец мой лелеял мечту, чтобы сын добился в жизни большего, чем он сам, и, помимо диплома фармацевта, получил бы диплом инженера-химика. Мне это было не в тягость, поскольку я обладал мышлением естественно-научного склада. Поразительное единение теории и практики, вещественное воплощение мысли, простое и ясное выражение сути вещей, заключенное в химической формуле, приводили меня в восторг. Вся химия, вплоть до органической, являет собой чистую, ясную формулу — ту незамутненную ясность, к которой я стремился всю жизнь. Способность предельно просто и ясно формулировать — это и есть разум.