Избранное - [113]

— Об этом он тоже говорил?

— Да.

— Расскажите мне.

— Но ведь вы и сами знаете!

— Конечно, знаю, — сказала я. — Но хочу услышать, какими словами он рассказывал об этом.

— Да я и не сумею повторить в точности.

— Неважно. Расскажите, как умеете, — попросила я.

Его все время приходилось подстегивать. Пялить на меня глазищи — это он умел, а слова из него нужно было вытягивать клещами.

— Лучше уж я расскажу что-нибудь другое, — сказал он.

Я умоляюще сложила руки.

— Ну, пожалуйста, прошу вас! Ведь я имею право узнать об этом.

Он залился краской так, что у него покраснели даже руки, даже ногти с «траурной» окаемкой.

— Пишта говорил, что не захватил с собой купальных трусов. Вернее, он и не мог их захватить, потому что купальных трусов у него не было… Кататься на лодке он поехал в бриджах.

В бриджах, во фланелевой рубашке, в непромокаемой куртке. И упорно говорил мне «вы». Сидел в застывшей позе и изучал пейзаж по обоим берегам реки, словно не в силах был повернуть голову в мою сторону. На другой день мы вместе купили ему купальные трусы.

— Все так и было, — сказала я.

— Вы сидели на веслах и увели лодку далеко вверх по течению. Там обнаружили укромное местечко. Пишта описал его. Длинная полоса вдоль берега, поросшая нежной травой и защищенная ивами, а над водой склонилась дикая черешня… И тогда вы сказали: «Пошли купаться». А Пишта сказал: «У меня нет купальных трусов». На что вы ответили: «Значит, будем купаться без трусов». А он сказал: «Выдумали тоже! Да ведь в любой момент кто-нибудь может появиться…»

Но появиться было некому. Время шло к полудню. Те, кто плыл мимо острова стороной, уже поднялись на своих лодках вверх по течению, а возвращаться обратно им еще было рано. Пароходы тоже не показывались; вокруг не было ни одной живой души, над Дунаем повисла тишина: ни голоса, ни звука… Вода была удивительно прохладной, и эта прохлада ласкала тело, как ветер — обнаженную статую.

— Он сказал, что вы его высмеяли, — продолжил Пелле.

— Он был как вареный рак, — засмеялась я. — Даже свою фланелевую рубашку и ту снять не решался.

Пелле тоже улыбнулся. Лишь сейчас я заметила, что зубы у него тоже некрасивые — потемнели и попорчены до срока… Однако из этих бескровных губ, скрывающих гнилые зубы, все же вроде бы звучал голос Пишты, что заставляло забыть внешнюю непривлекательность парня.

— Рассказывайте дальше, — попросила я.

Пелле снова покраснел до ушей. По-моему, даже под одеждой он сделался весь красный.

— Потом, — промолвил он, — вы вошли в воду и там разделись. А затем выбросили свой купальник на берег и заплыли далеко на середину, потому что вы очень хорошо плаваете… Пишта забеспокоился и стал звать вас обратно, и тогда наконец вы вышли из воды. Вы были очень красивы, сказал Пишта.

— А что еще он сказал? — допытывалась я. — Или он ограничился только этим?

— Он сказал, что фигура у вас, как у семнадцатилетнего юноши, который чудесным образом вдруг превратился в девушку…

Пелле сглотнул комок в горле. На меня он не смотрел. Уставился на вешалку, словно бы там и была та девушка, о которой шла речь. Мне стало жаль его, но я не в силах была прекратить расспросы. Мне хотелось услышать слова Пишты.

— Продолжайте, пожалуйста, — попросила я.

Он снова сглотнул.

— Пишта говорил, что вы не спешили одеваться. Потянулись всем телом, и на коже у вас засверкали капельки воды. И когда вы стояли так, потягиваясь, мимо проплыла лодка с восьмеркой гребцов.

На виске у него забилась жилка, и, казалось, можно было почти глазом проследить пульсацию крови вплоть до самого сердца… Кожа его, необычайно тонкая, не служила покровом, а напротив, предательски выдавала человека. Подобно экрану рентгеновского аппарата, она проецировала все, что происходило внутри.

— А дальше? — поторопила я.

— Пишта сказал, что поблизости рос куст, и вы могли бы там укрыться. Но тут он сам спохватился, свернул в комок купальный костюм и бросил вам; купальник упал возле самых ваших ног. Но вы не стали его поднимать и за куст прятаться тоже не стали, а направились через лужайку прямиком к Пиште, и шли вы так свободно и неторопливо, словно бы нагота была наиболее естественным человеческим состоянием. Наготу, говорил Пишта, вы носили так, как иная женщина — меховое манто.

Все было в точности так. Помнится, та злополучная лодка сперва тащилась еле-еле, а потом и вовсе увязла в прибрежном иле, потому что рулевой пришел в такое же смятение, как и бедняга Пишта. Мой целомудренный друг сломя голову бросился ко мне и прикрыл мои плечи полотенцем.

— А затем? — спросила я.

— Затем вы поссорились, потому что Пишта был очень ревнивый.

— О да, очень! — кивнула я.

— Ну, а потом помирились.

— А что дальше?

— Тот день стал для него днем излечения.

— Больше ничего он не говорил? — допытывалась я.

— Говорил, но не так уж много.

— И все же хотелось бы услышать.

— Об этом не принято говорить, — возразил он.

— Я вас очень прошу! — взмолилась я.

— Пишта сказал, — произнес он почти беззвучно, — что с вами ему было лучше всего на свете.

Меня словно совсем покинули силы; я сидела, совершенно опущенная, все мускулы мои расслабились, внизу живота расплывалось нечто жаркое, как при внутреннем кровоизлиянии. Я чувствовала Пишту в себе. Слышала его учащенное дыхание, слышала его вскрик — точно произошел взрыв и с резким толчком взметнулась земля.