Избранное - [6]

Но Он в минуту заката мне дал вино тоски и тьмы, такое крепкое, что, выпив, я заплакал и вспомнил серые глаза Фомы.

Между январем и мартом 1914

41. ДО КОНЦА

Есть жизни, точно тонкие тропинки,

Они скрываются средь зелени густой,

Отравленные синей дымкой

И ускользающей мечтой.

Но жизнь моя — просторная дорога,

Она от пыли белая, она — навек.

Ты долго шел? Но дней у бога много!

И где привал? И где ночлег?

Еще давно, еще вначале,

Когда кусты мою дорогу прикрывали,

Когда казалось, что идти недалеко,

А если далеко, то так легко, —

Мне встретилась простая женщина.

Такая светлая и незаметная, как все,

Но птицы вдалеке звенели — легкие

                бубенчики,

И было всё в росе.

Она мне отдала свое большое сердце,

Тяжелое, как все сердца.

Отдав его, закуталась в туман, померкла.

Но этот груз мне сладок до конца.

Она мне отдала свое большое сердце,

Тяжелое, как все сердца.

Март 1914

42. «Я сегодня вспомнил о смерти…»

Я сегодня вспомнил о смерти,

Вспомнил так, читая, невзначай.

И запрыгало сердце,

Как маленький попугай.

Прыгая, хлопает крыльями на шесте,

Клюет какие-то горькие зерна

И кричит: «Не могу! Не могу!

Если это должно быть так скоро —

Я не могу!»

О, я лгал тебе прежде, —

Даже самое синее небо

Мне никогда не заменит

Больного февральского снега.

Гонец, ты с недобрым послан!

Заблудись, подожди, не спеши!

Божье слово слишком тяжелая роскошь,

И оно не для всякой души.

Май 1914

43. «На холму унынье и вереск…»

На холму унынье и вереск,

И пастух на холму задремал.

Я знаю, ты не поверишь,

До чего я идти устал.

Рога окунули коровы

В красное море и спят.

Куда идти мне снова,

Когда потухает закат?

Где-то бубенчик звякнул,

Такой убитый.

Залаяла собака,

И снова всё тихо…

И если ты белый месяц увидишь —

Его не увидит пастух на холму.

И если споешь ты о прежней обиде —

Я песни твоей не пойму.

Июнь 1914

44. О СОБОРЕ РЕЙМСА

Доходил смердящий ветер

И по улицам носил дитя потерянное.

И стучали тихие калеки

Деревом.

Господень ларь, уныл и дымчат,

Стоял расщепленный, как дуб,

Лишь обратив на запад стылый и пустынный

Последний суд.

И семь птенцов, голодные, взлетали,

В ночи не видя ясного лица,

На грозный и сулящий палец

Окаменелого творца.

Пришла ко мне ты, тяжкая, нагая,

Спросить, готов ли я.

                Готов!

Но погоди! Ты слышишь — это плачет Каин

Над пеплом жертвенных даров.

Декабрь 1914

45. «Если б сегодня пророк пришел…»

Если б сегодня пророк пришел,

Я забыл бы о трудной свободе, —

Как некий сказочный волк,

Я лизал бы его благодатные ноги.

Но никто не хочет меня победить.

Еще вспоминая, я плачу,

Но молитвы — из книг,

Слезы — негорячие.

Утро пришло, не тушу свечу,

Гляжу на нее и молчу.

Сейчас запоет будильник,

Заведенный к чему-то вчера.

Пора! Пора! Пора!

Готов, но еще усилье…

Ты, глядящая в море испытующим взглядом,

Смотри — недвижен средь вод,

Горит омраченный корабль,

И матрос на мачте поет.

Декабрь 1914

46. «Атаки отбиты… победа…»

«Атаки отбиты… победа…»

Маленькие, ровные слова.

Над бедным усталым ковчегом

Всё тех же ночей синева.

Последние выси

Покрыла вода.

И дальше астральных чисел

Никому не понять никогда.

Но дикий ангел бросит сети

В глухие воды и уснет.

Он, засыпая, не приметит

Какой-то праздный огонек.

И будет волн разбег сердитый,

Небесной степи синева.

…Он может тихо спать, и ныне не затмится

Тупая святость божества.

Декабрь 1914

47. ГОГОЛЬ

Неуклюжий иностранец,

Он сидел в кофейне «Греко».

Были ранние сумерки

Римского лета,

Ласточки реяли над серыми церквами.

Завлекла его у ног мадонны

Ангельская тягота и меч,

А потом на Пьяцца Спанья запах розы…

(Медные тритоны

Не устанут извиваться и звенеть.)

Вспомнил он поля и ночи,

Колокольцев причитанье

И туман Невы.

Странный иностранец,

Он просил кого-то

(Вечер к тонкому стеклу приник):

«От летучих, от ползучих и от прочих

Охрани!»

Сумрак, крылья распуская,

Ласточек вспугнул.

В маленькой кофейне двое

Опечалились далекой синевой.

…И тогда припал к его губам сладчайший,

Самый хитрый, самый свой.

Январь 1915

48. МОИ СЛОВА

В час, когда далекая заря,

Усмехаясь, тихо пенит

Белые, безликие моря, —

Маленький рождается младенец,

А смеется, как старик.

Посмеявшись, умирает, — это лучше!

День за днем, и я привык

К этим глазкам, к их пугающей воде

И к тому, что руки, нет, не руки — ручки

Отбиваются от близких бед.

(Милый трупик,

Забелит тебя рассветный снег!)

Тоненький огарок знает,

Как заря их крестит, крестит-отпевает.

Встали и очнулись.

Утро наконец.

Одного еще качаю в люльке —

Тоже не жилец…

Январь 1915

49. «Когда еще не совсем стемнело…»

Н. А. Милюковой

Когда еще не совсем стемнело,

Зажигают на площади газовый рожок.

Расплывается пламя белое

Среди небесных песков.

Если б знать, зачем он, никем не замеченный,

Смотрит в сизую даль

В час, когда влага весеннего вечера

Еще не тронула теплый асфальт.

О, не надо, не надо бессмертья!

Слишком трудно думать о нем.

Только порадуйте бедное сердце

Одним ответным огнем!

Январь 1915

50. «Люблю немецкий старый городок…»

Люблю немецкий старый городок —

На площади липу,

Маленькие окна с геранями,

Над лавкой серебряный рог,

И во всем этот легкий привкус

Милой романтики.

Летний дождик каплет.

Люб мне бледно-красный цвет моркови

На сером камне.

За цветными стеклами клетчатая скатерть,

И птица плачет о воле,

О нежной, о давней.

А в церкви никто не улыбнется, —