Избранное - [94]

Итак, все происходило как бы над ним и так им и воспринималось. Моника же с самого начала, и теперь в этой обстановке особенно, прониклась доверием к Хвостику. Это свидетельствовало о ее здоровом инстинкте. Ибо здесь на нее взирали как на сошедшую с неба звезду, с изумленным благоговением, и наш старина Пепи кружил вокруг этой звезды, как едва различимый, почти темный спутник. И мило прислуживал ей, а она с аппетитом ела. Один раз, повернувшись к нему в профиль, она на секунду напомнила Хвостику кого-то, кого он некогда, очень давно, знал, но это было так бесконечно далеко, а ему не хотелось ничего приближать. Теперь ему показалось, что в ней есть что-то французское (или то, что он понимал под французским). Может быть, это брало начало в Швейцарии, где Моника воспитывалась. Она рассказывала о Швейцарии. Короче говоря, он наслаждался ее присутствием, он был свидетелем ее присутствия и своего собственного тоже. В этом возрасте перед нами, а уже не перед библейскими свиньями жизнь мечет свой бисер. Нет, мы отчетливо видим, как катятся бисеринки, так бильярдист следит за блестящим шаром на сукне, зеленом, как луг, в спертом воздухе излюбленного, но весьма заурядного кафе.

Мы знаем скромные привычки Хвостика в той, обращенной не к нам стороне жизни, мы однажды уже повернули ее к себе. Сейчас ему, так сказать, с неба на колени упала звезда, а это случается сравнительно редко, с иными и вовсе никогда; и она тоже, чувствуя себя утешенной, с доверием отнеслась к исключительности этого плавучего острова в потоке времени, острова, который ни к чему ее не обязывал, где не надо упрямо биться в будущее головой, раскалывающейся от разных вопросов, более того, можно остаться в настоящем, в состоянии райской невинности, как на одном из тех счастливых островов в южных морях. А разве не была она спасена от кораблекрушения, оставаясь между прежней и вновь начинавшейся жизнью, свободная от этих обеих жизней для невинного настоящего? Ибо чистое настоящее с его приятной поверхностью, без забот, без оглядок, лишено обязательств и угроз, и там, где нам это удается, мы в самом деле возвращаемся в нашу детскую. Увидев в спальне Хвостика белый вращающийся столик на одной ножке, она засмеялась и сказала:

— Такой же стоит в кабинете у моего папы. Как ночной столик он действительно очень мил.

Но Хвостик ничего на это не ответил (хотя мог бы ответить). Он обнял свою звезду, которая теперь светилась белым сиянием.

* * *

Наш старина Пепи по-прежнему пребывал в благоговении перед однажды зашедшей к нему стройной богиней, чей повторный визит он считал абсолютно невозможным и который действительно не повторился. Где бы он потом — и надо сказать, нередко, — с нею ни встречался, она всегда оставалась для него носительницей добра, и он со старомодной галантностью склонялся к ее руке.

Моника так никогда и не осознала, что в той ситуации вела себя ничуть не лучше, чем ее столь резко порицаемая подруга Генриетта в истории со Зденко. И если бы кто-то мог сказать ей об этом, она, несомненно, возразила бы: «Но тут же совсем другое дело».

Между тем у нее было слишком мало досуга, чтобы такого рода открытия и внутренние диалоги могли войти в обыкновение. Ибо Роберт Клейтон позабыл об игре в гольф — сезон ее вскоре должен был наступить, — он даже забыл на некоторое время о своей конторе и о курении трубки, стиль которого странным образом переменился в те решающие дни. Прямая трубка больше не свисала изо рта, как обычно свисают изогнутые; теперь Роберт, когда был один — а теперь он искал одиночества, — горизонтально держал ее в руке и курил торопливыми короткими затяжками. Затем Роберт бодро перешел в наступление.

А что же Дональд? Для Моники это был самый трудный вопрос. Сейчас, как и прежде, в издательстве и дома она с полным спокойствием отвечала на его дружеские телефонные звонки. (Пускать в ход сапог еще рано?! Но мы не можем выбросить Дональда из нашей композиции, как консьержку Веверка, хотя бы уже в силу необходимости; и нам по-прежнему все-таки мил и дорог этот переживший свое время, а следовательно, анахроничный равнодушный верзила. Как же ему тогда не повезло перед лицом поколения отцов, одержавшего полную победу над сущностью сфинкса!)

О верзила-сфинкс! Замечаешь ты что-нибудь? Мне кажется, ты ничего не замечаешь. Он продолжает спокойно звонить ей. Привет! Это может хорошо кончиться.

Конечно, она изворачивалась, а как же иначе, что ей еще оставалось? Разговора быть не могло, пока во всяком случае. Или?.. Или она должна была ему сказать накануне приема в саду, что уже лежит в постели? Дональд стал для нее неприемлем. В ее душе не было больше места для него.

Пока что его спасли два абсолютно неведомых Монике господина, а именно: уже однажды мельком встречавшийся нам мистер Сайрус Смит из Чифлингтона (Хвостик II) и тамошний технический директор или главный инженер. Им требовалось присутствие Дональда из-за какой-то выставки новых моделей станков, которую Дональд уже провел в Вене и, следовательно, имел в этом деле опыт. Мы тем самым оказываемся перед неразрешимой задачей выведать у нашего сфинкса, заметил ли он что-нибудь, когда Клейтон-старший сообщил ему, что необходимо ехать в Англию. Хвостик, во всяком случае, видел в конторе письмо, которое Роберт в понедельник после приема велел написать этим двум господам в Чифлингтон и в котором предлагал им, ежели они сочтут это необходимым, прислать младшего шефа фирмы. Кто же тут не сообразит, что в такой ситуации, когда ты не очень-то разбираешься в предмете, ответственность с тебя будет снята. Господа ухватились за эту идею и попросили Дональда приехать. Они написали ему вдвоем, дабы придать просьбе больший вес, хотя, по сути дела, достаточно было бы подписи одного технического директора.