Избранное - [56]

Ландшафт лугов, органически связанный с водным потоком и следующий за ним по пятам, оставался для Дональда в мире обыденном своего рода потусторонним миром, который тайно с ним граничил (в Англии было то же самое). Ему никогда и в голову не пришло — даже позднее, когда он передвигался здесь уже верхом, — вдоль и поперек изъездить всю местность, узнать, где начало и где конец этих лугов, составить себе более или менее точное представление о том, как они расположены по отношению к городу и какое пространство занимают. Буйная зелень, вода, зыблемая ветром, открытые, уходящие вдаль луга были для него частью замкнутого в себе, но все же, казалось, бесконечного пространства.

Попадались там и более тесные, лучше ухоженные участки, но и в них царил все тот же тусклый вдали свет речной поймы. От самого конца Принценалле (где слева тогда еще находился старый зверинец) открывался вид на широкие, усыпанные гравием дороги, а на краю этого плоского подноса с подстриженными газонами стояло длинное фахверковое строение — манеж для верховой езды.

Здесь, когда Дональд ездил с матерью, они садились на лошадей. Харриэт, едва успев сесть на дамское седло и взяться за поводья, не оглядываясь на сына, мчалась к аллее, понуждая лошадь идти крупной рысью. Но оказавшись на красной от дубового корья дорожке, она тотчас же пускала ее галопом, который уже граничил с карьером. Это была, пожалуй, грубоватая и слишком непосредственная манера езды и, уж конечно, самый неподходящий способ, чтобы завтра использовать лошадь. Дональд думал об этом всякий раз, когда выезжал с матерью, но ничего не говорил. Ему было все равно. Галоп его не утомлял. Он молча скакал рядом. Мать с годами стала очень худой, в волосах у нее появилась проседь. В конце аллеи Харриэт, не придержав лошади, объезжала стоявший там желтый павильон XVIII столетия (в то время еще «Попугайный дом», позднее кафе-ресторан) и затем галопом же скакала обратно по соседней дорожке, предоставляя почуявшей конюшню лошади мчаться во весь опор. Бедные животные часто возвращались домой темными от пота.

Дональд не страшился этого бездушного галопированья. Но когда один ездил в Пратер, вел себя совсем по-другому. Это была прогулка. Легкая рысь, короткий галоп, не по разлетающемуся во все стороны дубовому корью, а по лугам. Время от времени он соскакивал с лошади, вел ее на поводу, проникал в густые заросли кустарника, иногда садился на траву; спортивное седло лежало рядом, он давал лошади попастись, держа ее на длинном поводу.

Были усилия другого рода, которых Дональд страшился и всячески избегал, последнее отчасти по совету школьного врача, который заставил его выйти как из хоккейной, так и из футбольной команды и настоял, чтобы он прекратил и еще два занятия: бег по гаревой дорожке и бокс; принимать участие в занятиях боксом этот же врач позднее категорически запретил ему.

Не то чтобы у Дональда были неполадки с сердцем. Но он рано стал чувствовать известную неудовлетворенность на футбольном поле, хотя никогда не играл в нападении, а лишь в защите, впрочем, и в защите ноги, конечно, играют немалую роль, при прорыве противника, например, или когда возникает опасность, что судья вот-вот свистнет: «офсайд».

Но тут рано сказалась решающая черта в натуре Дональда: он никогда, собственно, не испытывал потребности, умножив свои усилия, избавиться от чувства неудовлетворенности. Тяга к максимальному сопротивлению пожирает всю жизненную силу человека, и ее уже недостает там, где она должна была бы найти подлинное свое применение — черт неправедного и упорного желания не владел им. Дональд бросил футбол, куда-то зашвырнул клюшку. На свете много важных дел, в которых другие за ним не поспеют. В математике, к примеру, или в начертательной геометрии. Да и в верховой езде он, конечно же, многих и многих оставит позади.

Затянутые дымкой луга Пратера, так мы это называли выше. Именно так должен был их воспринимать Дональд, и прежде всего по утрам уже склоняющегося к осени лета. Мощь солнечных лучей вытягивала из глубин этой лесной и луговой почвы влагу, напоенную дыханием буйной растительности, туманом такие испарения нельзя было назвать, но все же, где бы солнце ни коснулось земли, верхушек деревьев или травы на лугах, эти испарения сообщали его лучам молочно-белесую мягкость. И начиналось это уже в саду перед домом и на дорожках, тянущихся вдоль Принценалле. Такая аура для Дональда странным образом связывалась с ароматом выпитого за завтраком чая, а также с терпким запахом дубового корья на ездовых дорожках. Это было дуновение несказанной аппетитности и чистоты, как бы высшего порядка. Сильнее всего оно чувствовалось в Криау, на нескончаемых лугах, где находились площадки для гольфа.

Дональд двигался теперь по линии наименьшего сопротивления и к тому же в своей излюбленной компании: его отец и Хвостик. Побоку все упражнения в языках — здесь они говорили только по-английски. Вдумчивая осмотрительная игра («луговой бильярд», как Хвостик называл гольф), небо, простершееся над лугами — и каким-то необъяснимым образом тянувшееся за Дунаем, главной водной артерией Австрии, — чистые клюшки, которые они выбирали и которыми действовали: все это порождало спокойное и радостное удовлетворение. Блаженное чувство с головы до пят охватывало человека. Где бы еще такому взяться? Здесь же оно было следствием немалых спортивных волнений и неожиданностей. Всем троим доставляло удовольствие, закончив игру, уютно посидеть за чашкой кофе в соседнем молочном кафе. Кельнерша в белом фартуке спешила к ним по усыпанной гравием дорожке, предосеннее солнце освещало столики. Для Дональда здесь проходила, так сказать, граница официального, цивилизованного Пратера; за нею начиналась бесконечная пойма реки с оврагами и болотами, зарослями кустарника и с гигантскими старыми деревьями. Тут глубоко в душе ощущалось звонкое течение времени, наверное потому, что оно текло медленно, не проносилось, не мчалось стремглав. Человек не был добычей времени, напротив, был его хозяином здесь, в саду при молочном кафе, перед которым вздымались ветвистые кроны деревьев, а над ними алело вечернее небо.