Избранное - [236]

— Я хотел бы узнать, — без обиняков начал Фронауэр и опустился в тяжелое кресло, в котором только что дремал Патрик, — намерены ли вы просить руки герцогини.

— Нет, сеньор Гамурет, — с такой же прямотой ответил де Фаньес, — я этого делать не намерен.

— Выходит, это придется делать мне?

— А разве не к тому направлены все ваши помыслы?

— Нет. Не буду кривить душой.

— Но к сватовству вас никто и не принуждает, сеньор Гамурет.

— Не принуждает. Однако неужто зазря был проделан весь этот тяжкий поход, зазря пережит этот ужас, ни за что, ни про что этот многодневный путь по лесу и снова по лесу, будто по дну морскому? Да что там говорить вы сами все это пережили. У меня не укладывается в голове, как можно отправиться восвояси, не взяв награды.

— Но для вас это, похоже, невелика награда, — с улыбкой заметил испанец.

— Да как вам сказать. Дела в этом герцогстве, пожалуй, можно было бы наладить, если взяться за них с умом. Но… чужое мне все тут! Как у турок! А вы, сеньор Руй, так вот и готовы все это оставить? Как-то странно…

— На то я и странствующий, или блудный, рыцарь, — засмеявшись, ответил сеньор Руй. — Нет, не по нраву она мне, эта достойная дама, вот и все. С какой стати мне вгрызаться в яблоко из-за того только, что оно яблоко? Нет уж, моя свобода мне дороже. Но поймите меня правильно: будь яблоко мне по вкусу, я давно бы уже вгрызся. Возможностей было хоть отбавляй.

Фронауэр поднял голову и долго смотрел на него своими светлыми глазами.

— Пожалуй, вы правы, — сказал он наконец. Но ясное понимание, на короткое время выразившееся в его чертах, в следующее же мгновение улетучилось, и на лицо его снова набежали тени сомнений. Видно было по этому лицу, что такая перемена освещения стала обычной для него за последние дни — обычной и даже тягостной. Фронауэр выглядел слегка осунувшимся и переутомленным. Он подался вперед, положил широкую ладонь на край столика, разделявшего его и де Фаньеса, и, глядя своему собеседнику в глаза, спросил уже с откровенной, почти наивной растерянностью:

— Что же вы мне посоветуете?

— Вы и вправду ждете от меня совета? — ответил сеньор Руй с более серьезным выражением лица, чем, пожалуй, ему самому хотелось бы.

— Ну конечно же! Я прошу вас об этом.

Порывистым и грациозным движением испанец поднялся с оттоманки и прошелся под сенью древесных крон, туда, где солнечные лучи уже легли на гальку и на каменные плиты и где сады сбегали и поднимались по ступеням; здесь, стоя под куполом листвы и глядя прямо в бездонное голубое небо, Руй заговорил:

— Не привязывайтесь сердцем к тому, к чему оно не испытывает привязанности, сеньор Гамурет. Требует этого от нас лишь скудный остаток в нашей крови — слабеющий зов бесчисленных старцев, наших предков. Они, конечно, были молоды, когда зачинали потомство, но старились они вместе с ним, так что в каждом отпрыске говорит целый хор старцев, и все они жаждут одного — похитить его цветущую юность и еще при жизни уложить его в могилу. Этот остаток и склоняет нас к тому, чтобы мы постоянно утверждали некую цель вашего бытия, доказывали наличие ее всеми своими делами, иначе он поднимется, как осадок со дна кубка, и замутнит нам доброе вино. Надо выплеснуть его и наполнить кубок снова. Там, в этом широком мире, залог вашего рыцарского достоинства, сеньор Гамурет. Достоинству этому и пойдет на благо проделанный вами тягостный путь. А нелюбимая женщина слишком ничтожная за все это награда. И потому мой вам совет: прохлаждайтесь, нежьтесь здесь, сколько душе угодно, а потом натяните старцам нос и садитесь в седло!

— Да, вот именно! — воскликнул у него за спиной Фронауэр. — Сеньор Руй, вы разрешили сомнения, которыми я все это время мучился. — И он тоже вскочил с кресла, прошел вперед под арку из листьев и свисающих цветов и встал рядом с де Фаньесом.

— Вы взгляните только, какая там красота! — улыбнувшись, сказал тот и обвел рукой горизонт. — Крепости, селения и пыльные ленты дорог… — Он осекся, и лицо его на какой-то миг — не дольше одной промелькнувшей мысли — вдруг омрачилось.

— Да, красота… — медленно повторил сеньор Гамурет. Он поднял голову, устремил взор вдаль, постукивая пальцами левой руки по рукоятке меча. И хоть он стоял такой большой, широкий в плечах — что еще подчеркивалось покроем одеяния, — лицо у него было как у ребенка, облегченно переведшего дух. Сеньор Руй все это подметил.

— Знаете, — сказал он, когда они снова уселись за вином, — еще в самый первый день, когда вы в той зале серебристых и белых тонов рассказывали герцогине о своих странствиях, мне сразу подумалось, что женщина эта совершенно чужда вам по натуре и потому вас не стоит. Она ведь тогда устроила вам испытание. Вы его выдержали, но меня оно огорчило. И я полагаю, тут мы тоже вправе поставить вопрос грубо и напрямик: а стоит ли она сама того, чтобы ради нее подвергаться тем ужасным испытаниям, на которые она нас обрекла, да еще потом позволила себе шутки, уместные разве что с придворными шаркунами, но не с вольными рыцарями.

— Какие шутки? — удивился Фронауэр.

— Вы, вероятно, помните, — продолжал сеньор Руй, — что герцогиня как будто бы с совершенным простодушием высказала предположение, что привезенный вами фиолетовый рог вы сами сбили с головы дракона, и она прямо-таки вызывала вас на то, чтобы вы с этим согласились. Но вы возразили и рассказали о том, как вы нашли эту странную штуковину на дороге.