Избранное - [122]

Я решил, что после их отъезда стану завтракать вместе с Жофи. Радости, конечно, немного, но я привыкну. Жофи тоже начнет сперва кочевряжиться, но в конце концов согласится. Будем, два старика, жевать на пару. Я больше не намерен осуждать себя на одиночное заключение. Из нас двоих, надеюсь, я умру первым. Теперь уж я и дряхлее, да и, правду сказать, старше… но, с другой стороны, ведь Жофи, бедняжка, всю жизнь тащила на своей горбатой спине ношу куда тяжелее, чем я. Просто не устаю удивляться, с каким спокойствием терпит она оскорбления, наносимые старостью; словно нет ничего естественнее на свете, что к старости человек хиреет и умирает. Она же это терпит, да еще весела вдобавок.

Итак, завтракать мы будем вдвоем, потом я почитаю ей газету. Обедать?.. Ужинать?.. Тоже вместе.

Из дома выходить стану не часто: вдруг у Катрин случится когда-нибудь дело в наших краях и она забежит, а меня как раз нет дома. Погуляю уж лучше в саду или, самое большее, по известному кольцу: улица Кароя Лотца, аллея Эржебет Силади, улица Хазмана, Пашарети — настичь меня там нетрудно. Да и вообще скоро уж осень, дождливая пора, куда ж мне выходить! Попрошу вот протопить мою комнату, после болезни я стал больше зябнуть.

Столовую и приемную распоряжусь запереть, трапезничать будем в кабинете.

Возможно, куплю щенка пули[42]. Собака живет лет десять — двенадцать, она и проводит меня до могилы. Собака, говорят, верней человека.

В мои планы — я ведь предусмотрителен — входило также научить Жофи играть в шахматы. Я и сам игрок слабый, пусть же собака у моих ног станет терпеливым свидетелем сражения двух светочей мысли. А еще — решением шахматных задач займусь на досуге…

Между тем переезд Тамаша — через две-три недели после вышеописанной беседы, как я упоминал, — прошел гладко, без излишних чувствительных сцен. У девчушки, если не ошибаюсь, увлажнились глаза, но мечта о счастливом будущем скоро их осушила. Багаж их уместился в одном такси: накупленные за последние дни вещи дожидались в кишпештской квартире. Я проводил их до калитки, даже помахал вслед рукой.

Когда я вернулся, квартира показалась мне пустой. Взбираться наверх я поостерегся, хотя хождение по лестнице теперь не представляло для меня труда. Я несомненно окреп, стал здоровее. Правда, в ночь после exodus я не сомкнул глаз, разве что под утро на какой-нибудь час, и в семь часов уже был на ногах, но в общем я оставался спокоен. Светило солнце, это тоже мне помогало. Надеясь не встретить Жофи, я вышел в сад и добрых полчаса бродил вокруг дома. В изрядно пожелтевшей листве моих любимых ореховых деревьев вели беседу пять-шесть черных дроздов; я люблю их посвист, предпочитаю его въедливому, слащавому бульканью канареек.

Итак, молодость ушла безвозвратно, думал я, бредя по саду. Да и на что мне еще надеяться, старой развалине? Благослови тебя бог, моя последняя любовь.

Я вернулся к себе чуть-чуть усталый, сел за письменный стол. Когда я — после болезни впервые — взял в руку перо, положил на колени тетрадь, меня охватило то же тихое волнение, какое на протяжении почти уж шестидесяти лет подымалось во мне всякий раз, как только я садился за работу. Это меня немножко утешило.

1971

Перевод Е. Малыхиной.

Тибор Дери — прозаик

«Иностранная литература», 1979, № 7.

Тибор Дери (1894—1977) — один из крупнейших венгерских прозаиков XX века. Значение его творчества — несколько упрощая — можно определить как творчество буржуазного гуманиста, разочаровавшегося в идеалах и целях того класса, на которого он вышел, творчество писателя, гуманистические убеждения которого в процессе его созревания как человека и как художника привели его к рабочему движению, к социализму, хотя полностью он не сумел все же ощутить себя частью этой великой силы. Даже в моменты, когда гармония, казалось, была полной, произведения его, а иногда и поступки, несла на себе печать разлада, внутренней борьбы.

В творческом пути Дери были периоды, когда его гуманизм терял связь с рабочим движением, с социализмом — хотя как художник он и тогда не отворачивался от них. А так как «абстрактного» гуманизма не существует, то эти периоды, как и созданные тогда произведения, следует отнести к той разновидности буржуазного гуманизма, которому свойственно (это явление широко известно в мировой литературе) некое «соприкосновение» с идеями марксизма, социализма, рабочего движения. Недаром этот «слой» прозы Дери часто сравнивают с творчеством Томаса Манна — с ним венгерского писателя роднит и интеллектуально-ироническая манера письма.

Немного мы знаем писателей — и в венгерской, и в мировой литературе, — в чьих пропитанных горечью, а то и пессимизмом размышлениях об обществе, о современной жизни так четко ощущалась бы ответственность за будущее народа, страны, человечества, как у Тибора Дери.

Дери — писатель-моралист, но не морализатор. В своих произведениях он исследует моральные аспекты социально-исторических, политических событий, а его этическая позиция как художника всегда уходит корнями в социально-исторический контекст. Творчество Дери можно анализировать с разных точек зрения — в том числе и с точки зрения этики. Его разочарование в буржуазных идеалах, как и переход на сторону рабочего класса, имело так же и моральные причины — восторженное отношение к социализму, вера в человека, точно так же как а скептически испытующий взгляд на историю, присущий Дери в последние два десятилетия его жизни, выразился в морально-философских коллизиях. Моральный пафос был в одно и то же время и источником той силы, которая побуждала писателя глубоко проникаться сочувствием к истинно человеческим ценностям, и основой его иронии.