Избранное - [81]

Придя домой, Винтилэ долго ждал Санду. Он откладывал ужин, делал вид, что у него срочная работа, жаловался на полное отсутствие аппетита, выдержал все нападки Магды, которая в этот вечер пришла с Андреем и торопилась поужинать, чтобы потом уже не отрываться от дела. Нетерпение Винтилэ росло, и он никак не мог унять его. Невероятно, семь месяцев сын не был дома, наконец вернулся, но вовсе не торопится повидаться с родными. Винтилэ старается скрыть от других свою растерянность, но замечает, что Лилиана и даже Андрей, посторонний, в сущности, человек, бросают на него грустные, сочувствующие взгляды, а Магда вдруг взрывается:

— Слушай, хватит его дожидаться, у парня, видать, срочные дела, а может, и друзей повстречал… Но спать-то он домой придет, вернется.

— Да я его и не жду, просто есть не хочется! — бормочет Винтилэ.

Опять лжет, думает Маричика. И глаза отводит. Целый день, день за днем отводит глаза и молчит. Молчит. Как он только не взрывается. Но когда-нибудь он подавится невысказанными словами, как рыбьей костью, — и поделом! Может, тогда хоть заговорит. И надо же, именно сегодня меня никуда не пригласили! Сижу, как говорится, в лоне семьи, ждущей возвращения блудного сына. Коко уехал в Клуж, у Джили — желтуха, Адина сбежала со своим Билли Бой в горы. Остальные никак не очухаются после вчерашней выпивки. Ага, телефон! Как бы отец не опередил! Звонят, конечно, мне. Нет, не успела.

— Алло, да, квартира Чобану. Муки? Таких не знаю. Ах, да! Маричика. Она занята на кухне. Спокойной ночи.

Господи! Какая решительность! Что-то неслыханное для него. Мне это почти понравилось. Его, конечно, Санду завел. Теперь он будет мучиться мыслью, что слишком строго меня наказал. Блажен, кто верует… Если бы он только знал, как мне все безразлично, ничего не хочется, ничего не нужно! Да у него бы желчь разлилась, как у Джили. Ничто не трогает меня. Если бы я хоть чему-нибудь обрадовалась, я бы заорала так, что весь мир оглох, но я не могу радоваться, как они, деньгам или «почти» достигнутым целям. Какое там к черту «почти»! Придумают себе что-то, сами себя обманывают. А меня от всего этого тошнит, как от майонеза. Ну вот, так, пожалуй, и вечер пройдет, никто больше мне не позвонит. Сейчас бы выпить. Да покурить. И есть жутко хочется. Сидим и ждем наше выдающееся дитя, вернувшееся из Бухареста. А оно, поди, за какой-нибудь юбкой увязалось.

Наконец появляется Санду. Он пришел поздно, когда уже и Винтилэ не выдержал и решил, что пора садиться за стол. Санду вошел, улыбаясь, швырнул плащ на вешалку, похлопал отца по плечу, поцеловал мать в лоб, приветливо махнул рукой Андрею и занял свое привычное место за столом, рядом с Маричикой, состроив ей рожу так, словно он никуда отсюда и не уезжал.

— Люблю салат из сельдерея.

У Винтилэ застревает комок в горле. Как, и это первые слова их сына после столь долгой разлуки?

— Рассказывай, Александру, — дружеским тоном говорит Магда, — рассказывай, как дела?

Вот как надо разговаривать с детьми, думает она. Не следует показывать, что обижаешься на их маленькие проступки и дерзости, как это у нас происходит с Маричикой. Ведь они — другое поколение, другой мир, и чтобы стать им ближе, нужно отказаться от старых манер и привычек.

— С каких это пор ты зовешь его Александром? — ворчит Винтилэ.

А разве не этим именем подписывается он под стихами? «Санду» исчез, его больше нет, сегодня к нам приехал поэт Александру Чобану. Или ты хочешь, чтобы его и другие называли этим мальчишеским именем?

— Моего сына зовут Санду.

Лучше бы я этого не говорил. Лучше бы я вообще ничего не говорил. В этом доме мне не следует произносить ни слова. Вон как он посмотрел на нас обоих, наш сын, с какой издевкой и наглостью. Вернулся домой, как в старый провинциальный цирк, где дряхлые клоуны еще пытаются кувыркаться. Теперь он ждет, когда мы продолжим. Сегодня я не произнесу больше ни слова.

— Возьми себе еще салата, — тихо говорит Лилиана. — Я думаю, тебе и жареная баранина понравится.

Вот как. Все они так и кипят. Магда ждет не дождется узнать об успехах Санду, Винтилэ смертельно обижен, я чувствую это, а на Маричику Санду даже не взглянул, и это ее, конечно, задело, хоть она и не подает виду. Все они так и кипят. Страдают и злятся. А я, я, которая только и жила что их радостями и печалями, я уже не с ними. Вы, мои родные, моя семья, вы так далеки от меня, в тысячах и тысячах километров, и я едва различаю вас сквозь туман, едва узнаю вас. Вот племянница, которую я любила, вот мой племянник, которого я учила читать, вот мой зять, с его душевными муками, которые я всегда умела угадать, человек, с тех пор как я помню его, чувствительный и легкоранимый. Что мне теперь до вас? Что мне до вас? Здесь, рядом со мной, сидит источник всех красот мира. Он наливает мне воды в стакан, его рука нечаянно касается моей, и мне становится тепло, так тепло, так хорошо, что я перестаю ощущать себя, я вобрала в себя вселенную, и эта вселенная сияет, и я тону в ее сиянии. А как это было тогда, давно? Да-да, кажется, так же, не помню, и вся молодость возвращается ко мне, щедро, как высыпают яблоки из доверху наполненной корзины. Я становлюсь сказочно богатой. Вот он встает, идет в кабинет за сигаретами для Магды. Он выходит из комнаты и уносит с собой мою жизнь. Как уносит с собой жизнь морской отлив, оставляя позади голую, песчаную пустыню. Вот он возвращается. Прилив, нахлынувший тысячью волн и вновь наполнивший пустыню дыханьем и жизнью. Сейчас, сейчас мне следовало бы умереть, пока я жива. А не потом, когда я умру и призраком стану бродить среди вас, люди, с которыми я провела мою жизнь. Мне хочется взглянуть на него украдкой, так, чтобы никто не заметил, чтобы он и сам не заметил, взглянуть на его высокий лоб и точеный подбородок, такой совершенный, что еще один какой-нибудь штрих нарушил бы этот прекрасный изгиб линии.