Избранное - [73]

Иногда Октав разговаривал, но разговаривал он один. У Веры не было для него ответов, ей нечего было ему сказать. Единственное, что она могла бы ему поведать, было до такой степени безумным и огромным, что другие, простые слова, которыми обычно обмениваются собеседники, застывали у нее на устах. Она уже начала третий холст — первые два стояли лицом к стене, но и этот не удовлетворял ее. По вечерам Вера и Октав приходили к Сабину все позже и позже: ей казалось, что ранние сентябрьские сумерки, подкрадывающиеся незаметно, давали самое подходящее освещение, при котором она могла изобразить теплый, бархатистый взгляд и установить какое-то равновесие в противоречивом образе.

Однажды вечером, когда они направлялись к Сабину, Вера остановилась у порога студии и стала извиняться перед Октавом, что отнимает у него столько времени. Она слишком близко подошла к нему, поддавшись порыву, забыв на миг о расстоянии, которое необходимо сохранять, заглянула ему в глаза — в глаза, которые на сей раз ласково улыбались, — и вдруг почувствовала на волосах его тяжелую, нежную руку. Она отпрянула. Виски! Только бы он не дотронулся до висков!» — подумала Вера и зашагала по дорожке к калитке. Она слышала, как он шел за ней, слышала, как он ступает по ее сердцу.

Весь вечер, сидя у Сабина, она пыталась возродить ощущение его ласкающей тяжелой руки. Не случись тогда несчастья, все было бы сейчас возможно. Она могла бы смело опустить лицо в его крупные ладони, она взяла бы в руки его лицо и ощупывала бы, словно слепая, как касалась его кистью на холсте, чтоб удостовериться, что все эти прекрасные черты на самом деле существуют.

В эту лунную ночь Вера осталась в саду, овеянном сентябрьской прохладой, пытаясь себе представить, что могло бы произойти под этим призрачно-белым светилом, хрустальным цветком, вкрапленным в небо. Они бы вместе поднялись к березкам, — деревья, наверное, сказочно прекрасны при таком освещении. Он обнимал бы ее плечи своей нежной, тяжелой рукой, трепал бы ее волосы, которые и сейчас не утратили своей красоты, приник бы щекой к ее щеке, и ей не пришлось бы отстраняться. Она бы обвила его шею руками — они не были бы обожженными, — и она ничего бы больше не желала, лишь бы держать его — неподвижного, горячего, молчаливого — в своих объятиях. Да, так бы все и было…

…Вера снова стала уходить на рассвете в поисках пейзажа — купы деревьев, извилины реки, живописной долины. Необходимо было изобразить какой-нибудь уголок, овладеть им. Неудача с портретом Октава выводила ее из себя. В студии стояло уже четыре варианта. Октаву нравился каждый из них в отдельности, но она чувствовала, что все они не до конца правдивы, что ни в одном ей не удалось выявить всех противоречий, из которых, как она подозревала, был соткан его характер.

Когда Вера оказывалась на поляне, плавно переходящей в холмы с пологими склонами, либо на вершине, откуда можно было объять взглядом застывшие долины, ее неотступно преследовала мысль: «Если бы тогда ничего не произошло, мы были бы здесь вдвоем. Я бы прислонилась к нему, над моей головой звучал бы его голос».

Октав стал пропускать сеансы. Иногда он предупреждал ее заранее по телефону, а то просто не являлся и на второй день долго извинялся, обворожительно улыбаясь. В дни, когда он ее не предупреждал, Вера переживала муки ада. «Если бы он пришел…» — думала она, и ее воображение рисовало совсем иную картину, будто тогда, давно, не произошло никакого несчастья… Она пишет его портрет, он время от времени поднимается с кресла, подходит к ней, треплет ее волосы, целует виски, которые никогда не горели, целует руки, которые крепко обнимают его, — они тоже не горели.

К вечеру Вера, вконец измученная, шла к Сабину. Октава там не было. Она лихорадочно принималась за работу — причесывала Сабина, мыла ему руки, давала микстуру, готовила чай. Больной глядел на нее покорным, отсутствующим взглядом; в минуты просветления его трогали до слез ее заботы. Он уже не вставал с постели, не мог читать, а когда Вера читала ему вслух, смысл слов не всегда доходил до него. С приходом Октава — если он приходил — комната сразу преображалась, становилась как-то теплее. Он включал магнитофон, который так и не забирал домой, рассказывал о малозначительных вещах голосом, льющимся ровно, как музыка, как ручей в степи, однажды он даже склонился над постелью засыпающего Сабина и стал напевать что-то монотонное, как мать, баюкающая ребенка.

Когда он провожал Веру домой, она думала, что, не случись тогда ничего, они шли бы сейчас, обнявшись, в ночной тиши. «Я попросила бы ненадолго зайти в сад, гладила бы его лицо, чтобы мои пальцы запомнили каждую черточку». Она сухо, торопливо прощалась, даже не спрашивала, придет ли он завтра позировать. Он иногда говорил сам: «Значит, завтра, в четыре?» Она коротко кивала и скрывалась за калиткой.

…Наконец она нашла подходящий пейзаж. Поднявшись гораздо выше обычного, она набрела на цепь каменистых голых серо-белесых склонов — скалы причудливо вырисовывались на фоне темного осеннего неба, одни — застывшие, будто волшебная сила преградила им путь к вершинам, другие — лежащие на земле, словно поваленные бурей. Кое-где росла сорная трава — серая и рыжеватая. Все походило на суровый лунный ландшафт. Вера раскрыла папку, которую зря таскала с собой целую неделю. Серебристые, белые, пепельные тучи время от времени отбрасывали тень на развернувшиеся перед ней просторы в ржавых, белых и серых пятнах, затем, уносимые ветром, уступали место солнцу, резко освещающему четкие контуры скал и густые заросли бурьяна.