Избранное - [76]

— А деньга имеется?

— Предъяви, на слово не верим…

— Нате, сосунки…

Подариу достал из-за пазухи красный платок, развивал и выложил на стол пять леев.

— Деньги ваши будут наши! — ринулся к столу Ион, сын Мэмэлиги.

— Пойди у мамки попроси пятачок, — охладил его порыв Подариу.

— Есть у меня свои деньги. Я играю!

— Кто играет, покажь, чем богат!

Парням не хотелось открывать друг другу заветные места, где спрятаны у них деньги, и они разбежались по углам: одни доставали свои сбережения прямо из кармана, перемешанные с крошками хлеба и табака, другие из-за кожаных поясов, из грязных платков и тряпиц, а один даже выбежал во двор и вытащил из-за пазухи маленький кожаный кошелек. Каждый выложил деньги на стол. Расселись, подперев подбородки и бдительно следя за своим богатством, чтоб не уперли, а сами пытались неприметно слямзить чужое. Когда им это удавалось, они весело хохотали и подтрунивали друг над другом.

Подариу стасовал колоду, достал снизу карту, положил наверх и не глядя протянул карту парню, сидевшему с краю стола:

— В банке пять леев, — сказал он. — На сколько идешь?

Тот жадно глянул на деньги банкомета, перевел взгляд на свои и, не решаясь рисковать кровными, с вызовом сказал:

— Ишь какой ушлый… Иду на два лея. Для зачина хватит. Сдавай.

Подариу дал ему карту, потом другую и еще. Тот остановил: хватит! Тогда банкомет взял себе.

— У меня восемнадцать, — показал он карты. — Ежели у тебя больше, твоя взяла.

— Больше! — радостно сообщил парень, открывая карты.

Нестриженые, взъерошенные головы парней сгрудились над картами, долго подсчитывали. Сумма очков должна была быть не меньше девятнадцати, но не больше двадцати одного. После долгих подсчетов Подариу выделил из денег два лея.

Гаврила, так звали парня, сгреб деньги, поплевал на ладони и радостно почесал в затылке — на счастье!

— Повезло тебе! — уныло одобрил Подариу.

— Тут не везенье, а соображенье. Котелок варит, понимаешь? Соображать надо, прикидывать, прежде чем карту брать.

Он опять решился, прикинул, сообразил и… проиграл. Подариу ликовал.

Карты были замурзанные, старенькие, переходившие от деда к отцу, от отца к сыну.

Бог весть сколько поколений пользовались этими растрепанными и засаленными картонками, коротая время на бдениях.

Хранили их за балкой, под потолком, поэтому были они засижены мухами, покрыты копотью, краска на них облупилась, очки были порой едва видны. Чтобы разглядеть, приходилось их подносить к самой лампе. Считали, тыча пальцем, спорили, ссорились, дело порой доходило чуть ли не до драки.

Каждый игрок, прежде чем решиться на что-то, подзывал соседа, показывал, советовался, брать еще или не брать, и только после этого, замирая, прижимал свое сокровище к сердцу.

Они готовы были перегрызть друг другу глотку из-за каждого лея. Размахивали кулаками. Бранные слова не сходили у них с языка. Ругались привычно, сотрясая воздух железным грохотом, от которого звякала посуда на гвоздях и звенели стекла в окнах. Иногда среди хохота и потока диких ругательств наступало вдруг затишье, тут же захлестываемое новым потоком крика и брани.

Висящая у потолка лампа с трудом разгоняла сгустившуюся тьму, пронизанную запахами дыма, пота, махорки.

В изголовье у покойника стояла миска с маленьким мигающим огарком свечи.

На покойника, чтобы прикрыть рану на голове, надели шапку, на ногах были постолы, все еще мокрые, с них на пол капала вода. Глаза у него глубоко запали, казалось, что он умер незнамо как давно.

Кожа на лице так натянулась, что под ней можно было пересчитать зубы.

Чудилось, будто и после смерти он испытывал голод и отпечаток его виделся даже на мертвом, кротком его лице.

Ночь шла к концу. Игроки уже притомились, играли без прежнего азарта. Многие откровенно клевали носом. Мужики и бабы, приютившись кто где, тоже подремывали.

Только Тодорика за всю ночь не сомкнула глаз. Она беспрестанно думала о случившемся, и, чем больше она об этом думала, тем жальче ей становилось себя. Дойдя до полного отчаяния, она уселась в изголовье умершего на трехногий стул и запричитала громко, в голос:

Бедный, бедный наш плу-у-уг…

Все плуги па-а-а-шут…

А наш ржа-а-веет в углу…

Ах… Тоадер!.. То-а-а-де-е-ер!..

— Плачешь, Тодорика? Плачешь о мертвом? — произнес некто весьма странный.

Его появление в доме было столь неожиданным, что все невольно уступили ему дорогу, точно видели перед собой привидение. Человек этот был громадного роста, он едва умещался под потолком; трудно было себе представить, каков же у него посох, если сам он такой великан? Был он в одной рубахе и белых штанах, подвязанных под коленями скрученной в жгут соломой, скулы у него все время двигались, точно он выковыривал языком из зубов застрявшее мясо.

Он приблизился к покойнику, бережно потрогал под ним подушку, потрогал простыню.

— Вот! — произнес он громогласно и торжественно. — Нехороши вы, люди, нехороши! Лежит Тоадер на чистой как снег простыне, лежит на вышитой чистой подушке. Глядите. Что ж вы сказывали, будто ни женихом, ни после свадьбы не спал он на простыне. Кто такое сказал? Кто? Пусть теперь придет и сам убедится. Обманывать нехорошо! Врать грешно! Где этот обманщик? — Он отломил от хлеба крошку, пожевал, как бы пробуя. — Что ж вы сказывали, будто ест Тоадер одни кукурузные лепешки, хлеб из белой муки едят только жена да дочка? Где этот обманщик? Вот теперь я доподлинно вижу, что все брехня и напраслина! И ты, Тоадер, и жена твоя, и дочка завсегда ели ситничек. А кто не верит, пусть сам отведает. Такого белого да пышного хлебушка ни в одном доме не найдешь. Тодорика — дочь богатого хозяина, умела она вкусный хлеб испечь для мужа. — Он взял с полки кукурузную лепеху, положил рядом с хлебом; все в селе знали, что именно этими лепешками и кормила Тодорика мужа. — А кукурузные лепешки Тодорика пекла для скотины, свиней кормить, а ежели свежие, то и нищим подать. А не мужа, который днем и ночью трудился, чтобы все в доме было как у людей. Верно, Тодорика?