Избранное - [24]
— Руки бы отсохли у того, кто чесал эту коноплю.
— Ох, милая, — пожаловалась в свой черед старуха, — обносился совсем мой старик, постолы худые, что делать, не знаю. Новые бы купить надо, да не на что. В доме ни гроша, у людей, что ли, занять? Может, вы пособите, дадите взаймы леев сто — двести, а?.. А какие хорошие были постолы-то, совсем новенькие… износил, старый… И одежка у него совсем поистрепалась, пуговиц и тех нет. Ну бродяга бродягой, что ты будешь делать?..
— Ладно вам скулить-то, мамаша, небось на одежку-то деньги найдутся. Всю жизнь ходит по селам побирается, неужто на постолы не скопил?.. Люди-то зря болтать не станут, а говорят, мол, старый Уркан все свое добро, попрошайничая, собрал…
— Брешут, брешут все! Ни гроша в доме нету… Напраслину возводят на моего старика…
В тот вторник старуха никак не ждала возвращения Уркана. И недели не прошло, как он ушел из дому, а собирался побывать и в Валя Флорилор, и в Кожокну и еще сделать крюк и обойти несколько сел близ Клужа, а потом, этак недели через три, вернуться дорогой, ведущей в Турду, где его должен был прихватить Симион на телеге.
«Что это он так рано?» — удивилась старуха и протяжно и громко зевнула. Зная привычку старика ходить медленно, не торопясь, а был он еще далеко от дома, она поняла, что у нее еще есть времени с полчаса, а то и больше, и снова взялась за веретено. Старик и в самом деле был очень далеко, на самом дальнем от села холме.
Уже давным-давно старуха привыкла к долгим отлучкам Уркана, бывало, что он пропадал месяц, бывало, и два, но она никогда не волновалась, знала, что рано или поздно вернется, а завидев издали, выходила навстречу к воротам, помогала снять мешки с плеча и уводила в дом.
Старуха еще раз зевнула и стала сучить нитку.
«А может, не он это? Что-то никак не разберу», — засомневалась она и, приставив ладонь козырьком к глазам, стала опять вглядываться в даль. Хотя к старости глаза у нее совсем ослабли, а смолоду была ой какой глазастой, но мужа она узнавала тотчас, как только он появлялся на горизонте, узнавала по его неторопливой, ленивой походке, по тому, как он опирался на посох.
— Он, он! Кому ж еще быть, как не ему? — заключила она вслух и добавила: — Что это он разогнался, торопится вроде?
Она с трудом поднялась со стула, от долгого сидения у нее занемели ноги, ломило спину. Вперевалку она поковыляла в дом. Не ожидая, что муж скоро вернется, она и есть ничего не приготовила, сама-то она ела что и как придется, много ли одной-то старухе нужно? Кукурузную кашу сварила — и сыта. А то и просто накрошит хлеба в молоко — похлебала, и довольна. Она сняла ложкой с простокваши верхний слой сметаны и положила в тарелку. И опять у нее стал дергаться левый глаз. Вот уже несколько дней у нее левый глаз дергался, и ей объяснили, что по примете, когда левый глаз чешется или дергается, то это либо к деньгам, либо к неприятностям.
А прошлой ночью она сон видела, и снилось ей… Что ж это ей снилось? Совсем запамятовала… Ах да!.. Приснилось ей, будто она бродит по болоту по колено в грязи и ищет оброненный платок; Грязь — это уж точно к болезни, а вот платок или шляпа и того хуже — к смерти… И если во сне зуб выпадает — тоже к смерти… Ох уж эти сны! Что за напасть такая! Мало ли что человеку приснится? Покуда тело лежит да отдыхает, душа человеческая бродит по свету неизвестно где, все видит, все примечает, а потом, глядишь, все, что привиделось, сбывается. Значит, сны, выходит, от бога, бог и посылает как упреждение… ну, конечно… И вдруг мысль ее переносится на много лет назад, будто передвинутые назад стрелки убежавших часов. Она была уже замужем, и Симион у нее уже родился, был он, правда, совсем крохотный, только-только ходить учился.
Уркан как всегда отсутствовал, бродил где-то около Клужа, но жена ждала его со дня на день, потому как он обещался скоро вернуться. Молодая, расторопная, она легко управлялась с хозяйством, бывало, все окончит засветло, запрет дом и ложится спать. Так случилось и в тот раз… И дряхлая, семидесятилетняя Урканиха исчезает, на ее месте появляется та давняя, здоровая, крепкая, в красной косыночке, румянощекая молодуха с пышной, налитой грудью, такой, что и под рубашкой не умещается. Окромя хозяйки и сына, мирно посапывающего в колыбельке, никого в доме не было. Она разделась, собираясь лечь, да на минутку остановилась посреди комнаты, под лампой, висящей у потолка, хотелось глянуть, кто ж это ее весь день кусал, блоха или какой другой паразит похуже того. Она расстегнула ворот рубахи и ничего там не увидела, разве что свою пышную грудь, а еще ниже под рубахой крутые крепкие бедра бабы в самом что ни на есть соку. Она улыбнулась и вдруг… Всю ее прямо заколотило от страха, она в ужасе запахнула ворот рубахи: ей почудилось, будто кто-то тихонько стукнул в окно и позвал: «Эй, Аника, отвори!»
Она тут же узнала лицо Уркана, приплюснутое к стеклу, но голос, голос был какой-то чужой, совсем непохожий. Едва оправившись от испуга, трясущимися руками отперла она дверь и впустила мужа, а он, всегда статный, прямой, вошел как-то воровато пригнувшись и оглядываясь по сторонам. Лицо у него было в грязи и исцарапано до крови. В ту ночь он принес столько, что это составило половину их состояния…
«Полтораста лет тому назад, когда в России тяжелый труд самобытного дела заменялся легким и веселым трудом подражания, тогда и литература возникла у нас на тех же условиях, то есть на покорном перенесении на русскую почву, без вопроса и критики, иностранной литературной деятельности. Подражать легко, но для самостоятельного духа тяжело отказаться от самостоятельности и осудить себя на эту легкость, тяжело обречь все свои силы и таланты на наиболее удачное перенимание чужой наружности, чужих нравов и обычаев…».
«Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу…».
«Ему не было еще тридцати лет, когда он убедился, что нет человека, который понимал бы его. Несмотря на богатство, накопленное тремя трудовыми поколениями, несмотря на его просвещенный и правоверный вкус во всем, что касалось книг, переплетов, ковров, мечей, бронзы, лакированных вещей, картин, гравюр, статуй, лошадей, оранжерей, общественное мнение его страны интересовалось вопросом, почему он не ходит ежедневно в контору, как его отец…».
«Некогда жил в Индии один владелец кофейных плантаций, которому понадобилось расчистить землю в лесу для разведения кофейных деревьев. Он срубил все деревья, сжёг все поросли, но остались пни. Динамит дорог, а выжигать огнём долго. Счастливой срединой в деле корчевания является царь животных – слон. Он или вырывает пень клыками – если они есть у него, – или вытаскивает его с помощью верёвок. Поэтому плантатор стал нанимать слонов и поодиночке, и по двое, и по трое и принялся за дело…».
Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами «Мирович», «Княжна Тараканова». Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают «Четыре времени года украинской охоты», где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...
Творчество Уильяма Сарояна хорошо известно в нашей стране. Его произведения не раз издавались на русском языке.В историю современной американской литературы Уильям Сароян (1908–1981) вошел как выдающийся мастер рассказа, соединивший в своей неподражаемой манере традиции А. Чехова и Шервуда Андерсона. Сароян не просто любит людей, он учит своих героев видеть за разнообразными человеческими недостатками светлое и доброе начало.