Избранное - [30]

— Итак, у вас не в порядке сердечно-сосудистая система, верно? Вашему организму вреден высокогорный климат? Так и запишем, да?

— Что ж, пишите, — согласился Дрого. — Вы врач, вам видней.

— Раз уж дело обстоит таким образом, вам, пожалуй, нужен и отпуск для восстановления здоровья. — Доктор подмигнул.

— Спасибо, — сказал Дрого, — но я не хотел бы злоупотреблять…

— Воля ваша. Значит, отпуск отпадает. Я в вашем возрасте не был столь щепетилен.

Джованни, вместо того чтобы сесть, подошел к окну и время от времени поглядывал вниз, где на белом снегу выстроились солдаты. Солнце только что зашло, во дворе Крепости разлились голубоватые сумерки.

— Больше половины таких, как вы, после трех-четырех месяцев хотят уехать, — с легкой грустью продолжал доктор, теперь тоже окутанный тенью, так что непонятно было, как он может писать. — Вот и я, если бы можно было вернуть молодость, поступил бы, как вы… Хотя в общем-то это неправильно.

Дрого слушал без всякого интереса, так как был поглощен видом из окна. Ему показалось, что на его глазах окружавшие двор желтоватые стены поднялись высоко-высоко к хрустальному небу, а над ними, там, вдалеке, еще выше взметнулись одинокие башни, крутые, увенчанные снеговыми шапками откосы, воздушные эскарпы и форты, которых он прежде не замечал. Последние лучи заката пока еще освещали их, и они сверкали таинственным и непостижимым живым светом. Дрого даже не представлял себе, что Крепость так сложна и огромна. На совершенно немыслимой высоте он увидел выходившее на долину окно (или бойницу?). Там, должно быть, тоже есть люди, ему незнакомые, и даже молодые офицеры, с которыми можно было бы подружиться. Он видел геометрически четкие тени провалов между бастионами, шаткие мостики, повисшие между крышами, странные, наглухо запертые порталы у самой кромки стен, острые, накренившиеся от времени ребристые зубцы.

В свете фонарей и факелов на синевато-фиолетовом дне двора он видел огромных и гордых солдат, обнаживших штыки. На фоне белого снега черные неподвижные шеренги казались выкованными из железа. Они были прекрасны. Солдаты стояли, словно каменные изваяния, а тут еще запела труба, и голос ее, распространяясь в воздухе — такой живой, серебристый, — проникал в самое сердце.

— Все вы постепенно отсюда уедете, — бормотал в полумраке Ровина, — в конце концов останемся только мы, старики. В этом году…

Внизу, во дворе, играла труба — в этом чистом звуке голос человека и голос металла, сливаясь, трепетали от воинственного пыла. А когда звуки смолкли, вокруг, даже в кабинете врача, еще продолжали витать какие-то неизъяснимые чары. Наступила такая тишина, что можно было различить скрип шагов по смерзшемуся снегу. Сам полковник спустился вниз — приветствовать караулы. И снова три необычайной красоты звука прорезали небо.

— Кто же из вас останется?.. — продолжал сетовать врач. — Лейтенант Ангустина, один он. В этом году, я уверен, и Морелю предстоит отправиться в город на лечение. Держу пари, что и он заболеет.

— Морель? — переспросил Дрого просто для того, чтобы как-то поддержать беседу. — Морель заболеет? — Ничего, кроме этих последних слов, он не слышал.

— Да нет же, — сказал врач. — Это своего рода метафора.

Даже сквозь закрытое окно были слышны шаги полковника по остекленевшему снегу. В сумерках примкнутые штыки казались множеством серебряных черточек. Из дальней дали донеслось эхо труб: очевидно, тот же звук, отраженный лабиринтом стен.

Врач помолчал, затем поднялся.

— Вот заключение, сейчас понесу полковнику на подпись. — С этими словами он сложил листок, сунул его в конверт, снял с вешалки шинель и меховую шапку.

— Вы со мной, лейтенант? Куда вы все смотрите?

Сменившиеся часовые сдали оружие и расходились в разные стороны. Их шаги на снегу, сливаясь, звучали глухо, но надо всем еще царила музыка фанфар. Потом — это было нечто невероятное — стены, уже окутанные темнотой, стали медленно подниматься к зениту, а от снеговой опушки на карнизах начали отделяться белые облачка, похожие на цапель, плывущих в межзвездном пространстве.

Перед мысленным взором Дрого мелькнула картинка из жизни родного города — бледное такое воспоминание: шумные улицы под дождем, гипсовые статуи, сырые казармы, жалкие колокола, усталые, изнуренные лица, бесконечно длинные вечера, прокопченные потолки.

А здесь, в горах, наступала величественная ночь с бегущими над Крепостью облаками, ночь, сулящая что-то необыкновенное. И оттуда, с севера, таинственного, не видимого за стенами севера, — он это чувствовал — надвигалась его судьба.

— Доктор, доктор, — выдавил из себя Дрого, — я здоров.

— Мне это известно, — ответил врач. — А вы как думали?

— Я здоров, — повторил Дрого, почти не узнавая собственного голоса. — Я здоров и хочу остаться.

— Остаться здесь, в Крепости? Вы передумали, не хотите уезжать? Что с вами?

— Не знаю, — ответил Дрого. — Но уехать я не могу.

— О-о! — воскликнул, подходя к нему, Ровина. — Если вы не шутите, ей-богу, я этому только рад.

— Нет, не шучу, — сказал Дрого, чувствуя, как на смену возбуждению приходит какое-то странное томительное чувство, похожее на счастье. — Доктор, можете выбросить ту бумажку.