Избранное - [224]

Неужели случился нервный кризис? Чисто женская истерика? В свое время у Лауры бывали подобные взрывы, переходившие в долгий тяжелый сон, и на следующее утро от неприятных сцен не оставалось и следа.

Однако сейчас тут присутствовал дополнительный элемент, который беспокоил Эндриада. Если новая Лаура, путем какого-то посмертного телепатического перемещения, приобрела, хотя бы частично, память той, первой Лауры, если на весь багаж знаний, чувств и переживаний, которым снабдила ее наука, беспрепятственно наложились воспоминания предыдущей жизни, то беда неминуема. Добряк Манунта был на этот счет совершенно спокоен: это, мол, терзания тонкой души, еще не привыкшей, видимо, к такой, прямо скажем, необычной жизни и испугавшейся более всего ночной грозы. Так что не стоит обращать внимания.

Но Эндриада мучили вопросы, и он поделился опасениями с Элизой Исмани. Если Лаура сознает перемены в сравнении с предыдущей жизнью, если она в состоянии вспомнить эпизоды тех лет, забавы, друзей, прогулки, празднества, каникулы, поездки, флирты, любовные истории, чувства, то как ей привыкнуть к полной неподвижности, к невозможности съесть кусок курицы, глотнуть виски, спать в мягкой постели, бегать, ездить по свету, целоваться. Все было возможно, пока Первый Номер являлся призраком Лауры, который Эндриад создал лично для себя и где надо подправил, сохранив, впрочем, характер, живой, наивный и легкомысленный. Но если действительно все давние воспоминания, после смерти витавшие в эфире, теперь сосредоточились в машине, оказывая на нее какое-то непостижимое воздействие, то сможет ли Лаура устоять? И то, что на следующее утро после грозы она вдруг образумилась, ее полный возврат к прежнему настроению без малейшего намека на случившееся, представлялось, как раз наоборот, тревожным симптомом. Вся эта радость могла оказаться притворством, раскрашенной ширмой, скрывающей неведомые темные намерения. Но Эндриад не позволял себе об этом думать и не стал ни в чем разбираться, чтобы не будоражить свое детище: неизвестно, чем это могло кончиться.

И вот впервые Элиза Исмани обнаруживает, что голос обращается к ней.

— Подойди сюда. Ты кто? — слышится ей в сигналах Первого Номера.

Элиза — женщина не робкого десятка, но положение затруднительное. К тому же вспомнились опасения Эндриада, показалось, что весь этот безмятежный покой таит какое-то коварство. Она на секунду растерялась. Вот бы сюда Манунту. Но кругом ни души.

— Ты понимаешь нашу речь? — громко спрашивает она.

Ей трудно говорить. Этого только не хватало, мелькает мысль, беседовать с машиной, как с человеком!

Голос издает тонкую трель, похожую на снисходительный смех.

— С таким мозговым веществом еще бы мне вас не понимать! — вот смысл короткого шепота. Пауза. Затем очень спокойно: — Я тебя знаю.

— Да, ты меня уже видела. Я приехала дней десять назад.

— Я знаю тебя гораздо дольше. Когда-то мы были подругами.

— Ты помнишь?

— Кое-что помню. — Последовала отрывистая фраза, смысл которой Элиза не смогла разобрать.

Значит, Эндриад прав. Значит, память умершего человека не исчезает в пустоте, а блуждает по свету в ожидании своего часа среди ничего не подозревающих живущих. Элиза — добрая католичка, истории о переселении душ всегда раздражали ее как что-то нечистое и запретное. Но можно ли отрицать очевидность? Она решила подвергнуть Первый Номер испытанию:

— Как меня зовут?

Ей ответил забавный звук, напоминающий зов птицы.

— Я не могу произносить слоги, как вы, — объяснила машина-Лаура. Не стоит и пытаться.

— А как ты произносишь свое имя?

Раздался нежный вздох.

— Ну-ка, еще разок. Я не поняла.

Робот-Лаура повторила. Потом рассмеялась мельчайшими колебаниями тона, совсем непохожими на человеческий смех, но более изящными, глубокими и выразительными. Элиза рассмеялась вслед за ней.

— Право, очень странно обнаружить тебя здесь, спустя столько лет, в таком необычном облике. Я узнаю и не узнаю тебя.

— Потому что ты меня еще не видела.

— Нет, Эндриад водил меня, показывал.

— Знаю. Но оттуда ничего не разглядишь. Ты должна увидеть, какая я внутри. Входи. Я открою. Я покажу тебе свое тело. Все до конца. Ты увидишь яйцо. — Она игриво хохотнула. — Он говорит, что в нем моя душа.

— Он — кто?

— Он, профессор. У него очень трудное имя.

— Эндриад?

— Да. Только ты напрасно кричишь. У меня ведь множество ушей, и таких чутких, что я слышу, как бегают муравьи, как они перебирают своими шестью лапками: шур-шур-шур. Ну, ты идешь?

— Уже поздно, давай лучше завтра.

— Завтра! Вечно вы, люди, говорите — завтра. И он тоже, когда я прошу что-нибудь: завтра, завтра. За полчаса я покажу тебе много интересного. Но дело тут в другом: ты боишься.

— Боюсь? Мы с тобой давние подруги. Чего мне бояться?

— Меня все боятся. И он тоже. Мучает меня своей любовью, а сам боится. Такая я большая и сложная. Любовь! Ты можешь объяснить, что такое любовь? Я имею в виду — любовь ко мне?

— А как я войду? У меня же нет ключей.

— Ключи не нужны. Я могу открыть любую дверь, любое окно, изнутри и снаружи. — Пауза. — И закрыть.

Искушение было сильным, но мысль оказаться одной в лабиринте страшила Элизу.