Избранное - [162]

Приподняв голову, жена зыркнула на него воспаленными глазами.

— Я тебе тыщу раз говорила: купи баллон с газом. Давно бы уже чай скипятила.

— На какие шиши? Сама знаешь, какое у меня жалованье — сто лир. А урожай курям на смех: две горсти ячменя да три горсти пшеницы. Спасибо, хоть сынок — да не оставит его Аллах своими милостями — присылает деньжат из Германии, дырки затыкаем.

— Да уж, коли не он, мы бы тут совсем оголодали.

Жена переложила с противня на поднос поблескивающие жиром гёзлеме, смазала их розовым вареньем, достала припрятанный для почетных гостей сыр. И снова принялась дуть.

— Сил моих нет, так измаялась, — сказала она все еще не ушедшему мужу.

— А что ты все одна да одна? — ответил он. — Невестка-то где? Пусть возьмет щетку да пол подметет: давно пора застилать скатерть. Дело уже к обеду, а эти молодцы все еще не позавтракали. Когда же они за работу возьмутся?

— Невестка ребенка кормит. Поди сам ей скажи.

Староста взял щетку и отправился в комнату невестки.

— Подмети верхнюю комнату, дочка, — сказал он.

Едва невестка отняла грудь, ребенок захныкал.

— Не плачь, маленький. Хоть ты лежи спокойно. А ты, — староста вручил щетку невестке, — принимайся за дело. Живо! — И, качая колыбель, стал напевать на свой лад: — Баю-баюшки-баю, спи, родимый, черт возьми!.. — Потом, взяв внука за подбородок, попробовал его рассмешить.

Невестка, со щеткой в руках, поднялась на второй этаж. Бульдозеристы сидели на тахте. Их было двое. Они уже десять дней, как жили в деревне. Один худенький, щупленький — ну точь-в-точь ее муж, уехавший на заработки в Германию. Другой — толстопузый. Оба одеты по-городскому. Работал на бульдозере лишь худой. Толстяк — все почтительно называли его «чавушем» — целыми днями валялся на тахте, командовал: подай ему то, подай это.

— Разрешите, агабей, я подмету, — сказала невестка старосты.

Тощий встал и пошел к двери. Толстяк с трудом поднялся, сделал шаг-другой и остановился посреди комнаты. Сунул руки в карманы, почесался. И широко — будто ему только что сделали обрезание — расставляя ноги, последовал за своим товарищем. Оба встали на лестничной площадке.

— Лакомый кусочек эта девка, так бы и съел, — вздохнул толстяк.

Худой молча обводил взглядом грязные деревенские улицы, мечеть с куцым минаретом.

— От такой-то девки уехать в Германию. Ну и болван ее муж!

Внизу, из невесткиной комнаты, появился староста и вошел в кухню.

— Он там, небось, вовсю гуляет с этими рыжими голубоглазыми немочками, а она здесь одна томится.

Худой развел руками, потянулся.

— Вот уже десять дней баклушничаем, — проворчал он, — а сделали чуть. Не ровен час начальник заявится, даст нам разгону.

— А ну его к чертовой матери! — выругался толстяк. — Сплавил нам негодный бульдозер, а мы мучайся: каждый день поломка. Какая уж тут работа!

В дом, со двора, вошел деревенский сторож. Поздоровался снизу с бульдозеристами и направился прямо в кухню.

— Ты где пропадал так долго? — спросил староста.

— Не так-то это скоро делается — всех по одному обойти. Кадиров сын собирается в Читкёй. Рамазан подрядился привезти дров для шейха. Заходил к Балабану Ахмеду и Губошлепу Шюкрю. Повидал Дурного Османа и Камалы. Они возьмут кирки и лопаты и придут маленько попозже.

— Еще, вишь ты, выламываются, уговаривай их. В кои-то веки выделили нам какой ни на есть бульдозер. Кажись, иди, работай, строй дорогу. Ан нет. Знали бы они, сколько времени я обивал пороги у начальства и нашего депутата! Подошвы протер.

— Рамазан говорит: «И на этот раз нас надули. Лучше бы голосовали за Рабочую партию».

— Ишь советчик какой выискался, лучше бы шел работать. Через четыре года пусть он и голосует за Рабочую партию. А у нас другого выхода нет. И так и эдак прикидывали: голосовать за этих или не голосовать. Решили голосовать. Ну и что? Слово-то свое они сдержали: пригнали бульдозер.

— Дурной Осман говорит: «Напрасно мы деньги на горючее собирали. Ни в Чивё, ни в Чавындыре этого не делали. Правительство само снабдило их горючим». Так он говорит.

— Много он знает, твой Осман! — озлился староста. — Неужто Исмет Кемаль потребовал бы с нас деньги, если б с других не брали? Ему лучше известно, какой в этом деле порядок. Да и что такое десять тысяч лир? По сотне с человека. Не обеднеем. Ты мне совсем голову заморочил своими глупостями. Возьми-ка эти подносы. Скоро уже полдень. Давно пора кормить бульдозеристов. Пусть хоть три метра сегодня проложат. А тут еще, упаси Аллах, дождь зарядит. Сам знаешь, у нас такая грязища бывает, что и бульдозер сядет, вытаскивай потом… — Он строго поглядел на сторожа и крикнул жене: — Да сними же ты наконец чайник. Долго он будет кипеть?!

Сторож взял два подноса, на один из них положил варенье и сыр.

— А где стаканчики и вилки? — спросил он.

— Это я сама отнесу, — ответила жена старосты.

Пока сторож поднимался по лестнице, оба бульдозериста внимательно рассматривали подносы — глаз не отрывали.

— А что, чая еще нет? — недовольно сморщился толстяк.

— Сейчас будет, сейчас, Ихсан-эфенди, — закричал староста из кухни, прежде чем сторож успел раскрыть рот. Он поставил на поднос чайник, положил вилки и начал взбираться по лестнице.