Избранное - [47]

Ты навек оставляешь след

отшумевшим своим снеготалом.

Ты не сможешь ли сдунуть хмарь

над житьем, еще неказистым,

не позволишь ли стать, как встарь,

реалистом или гимназистом?

Не захлопнуть ли вновь урок,

сухомяткой не лезущий в глотку,

не пойти ль провести вечерок

на товарищескую сходку?

Открываются небеса никому

не известных далей.

Туго стянуты пояса

вкруг мальчишеских тонких талий.

Всякой хитрости вопреки, –

никому никаких поблажек, –

снова лечатся синяки

светлым холодом медных пряжек.

Снова вьется метель столбом.

Снова, вызвав внезапный румянец,

посвящают стихи в альбом

чьих-то дочек или племянниц.

Снова клятвы о дружбе навек,

вопреки расстояньям и срокам…

Подрастает, растет человек,

с этим главным считаясь уроком.

И курятся вокруг снега,

завиваясь в крутом буране,

и, вздымая времен рога,

подрастают мои куряне.

Не разгладить ли ветром бровь,

не припомнить ли вновь старинку,

не пойти ли сквозь вьюгу вновь

на товарищескую вечеринку?

Вы, из памяти навсегда

уходящие без укора,

собирайтесь вновь, города, –

моя истинная опора.

Вот он, форточку приоткрыв,

закурчавленную с мороза, –

это детской души порыв, –

сыплет зимней пичуге просо.

Пусть летит этих зерен град

снегирям и чижам на разживу.

Становитесь, все здания, в ряд,

по привычному вам ранжиру.

Пусть все улицы поведут

по намеченному маршруту,

огоньками и там и тут

освещая эту минуту.

Я опять на прямом пути,

на тропе своей стародавней,

на просторе, а не взаперти,

позабытых детских преданий!

Город Курск стоит на горе,

дымом труб дыша на морозе.

На зеленой зимней заре

хорошо в нем скрипят полозья.

От дыханья застывший пар

закурчавленных в иней бород;

ставший коробом, как у бояр,

на тулупе овчинный ворот.

От зари он – как вырезной,

как узором кованым шитый.

Старина в нем сошлась с новизной,

обе полы времени свиты.

Сразу даже решить нельзя:

то ли клики в военном стане,

собрались ли в поход князья,

на базар ли спешат крестьяне.

Мягкий говор, глухое «ге»,

неотчетливые ударенья,

словно лебедь блуждает в пурге

и теряет свое оперенье.

Он забыл о лазурной судьбе,

он во мраке кончает скитанье,

он друзей призывает к себе

округленною глубью гортани.

Дорогие мои друзья,

я вас полным именем кличу.

Вы и впрямь до сих пор князья

и по стати и по обличью.

Вы не блеском своих дворцов, –

вы творцами были на деле,

вы на землях своих отцов,

как на княжьем престоле, сидели!

Город Курск на веков гряде,

неподкупный и непокорный,

на железной залег руде,

глубоко запустивши корни.

Он в овчине густых садов,

в рукавицах овсяных пашен

не боится ничьих судов,

никакой ему враг не страшен.

Он над малой стоит рекой,

мочит яблоки, сушит груши

и не знает еще, что покой

будет навек его нарушен.

Он теперь опален огнем,

а тогда был так безопасен…

Как давно не бывал я в нем!

Как я многим ему обязан!

1930–1943

Высокогорные стихи

1938

Въезд

Стуком поспешной поступи,

гарью полынного запаха

поезд

  топочет по степи,

поезд –

   с северо-запада.

Ночью по сонной шири

скорый летит без удержа.

Крепки сны пассажирьи, –

пушкой

  их не добудишься.

Да и откуда – пушки?

Мирные здесь звучанья:

вон уж

  по краю кружки

звякнули ложечки чайные.

Утро.

  Взглянувши в окна –

вставши на умыванье, –

сразу вся очередь охнет:

что это там,

   в тумане?!

Сразу поймут:

    не дома,

сразу, забыв о суточных,

сердце сожмут истомой

этих масштабов нешуточных.

Видишь –

   как в отдаленье

дремлющими слонами

горы,

  согнув колени,

вздыбились перед нами.

Дымною круглясь спиною,

лоб отвернув белесый,

млеют судьбой иною

дремлющие

    колоссы.

Вот они –

   ближе, круче,

можно рукой потрогать

севшей на землю тучи

каменные отроги.

Можно уже увидеть,

кто на них копошится:

люди иных фамилий –

Джаншиевы,

    Абашидзе…

Будничные бешметы,

мельком на поезд глянув,

заняты

  своею сметой,

реализацией планов.

Рубят,

  строгают,

    роют,

прудят бетоном реки.

Новый

  Кавказ свой

     строят

кровники и абреки.

Тени ветвей влача,

мирно цветет алыча.

Цедят кони губами

пену студеной Кубани.

Горы уходят

    за горы…

Словно

  навек наколото

этого синего сахара,

светлого этого холода.

Видишь:

   совсем вот тут они

встали,

  до плеч расшитые

в ценность

   породы тутовой,

в крепость

   стволов самшитовых.

Годы

  уходят за годы…

Новое

  звонче кличется.

Пухнут в нагорьях ягоды

ясного электричества.

Помнишь, –

    в таком вот поезде

резкостью сна заклятого

стало

  начало повести

в наши глаза

    заглядывать.

1933

Рождение облака

Ребенок – облако

выходит

из пеленок гор.

Потом, потягиваясь тельцем,

он по изложьям горным стелется,

То в птицу превратясь,

то – в рысь, –

летит, вытягиваясь ввысь,

туда, где горы давит туча,

синя, сурова и сверкуча.

1933–1938

Водопад Муруджу

Женщина стоит у водопада,

рада, рада,

что ее – с головы до пят

в блеск и в шум одел водопад.

Водопад – ее фаворит,

и она ему говорит:

«Драгоценный мой Муруджу,

хочешь – я от тебя рожу,

я рожу от тебя девчонку,

замечательную речонку,

совершенно такую, как ты, –

неописанной красоты!»

1933–1938

Дагестан

Смотри, как туго стянут стан,

смотри, как перекошен рот,

вразлет советский Дагестан

крутые пропасти берет!

Смотри, как остры плечи гор,

как бурка свесилась с плеча,

он вьет коня во весь опор,

его полет разгоряча.

Не чинодрал, не Синодал,

к скале прижавшись злой порой,

он хуже демонов видал,

когда в горах гулял Шкуро.

Но он узнал свою весну,