Избранное - [46]

дом мой, сон мой, ненависть моя!

1926–1927

Дед

Травою зеленой одет,

лукавя прищуренным глазом,

охотничьим длинным рассказом

прошел и умолкнул мой дед.

Забросив и дом, и жену,

и службу в Казенной палате,

он слушал в полях тишину,

которой за подвиги платят.

Сверкала его «лебеда»

на двести шагов без отказа,

и зверю из черного лаза

двуногая мнилась беда.

Медведицы жертвенный рев,

на лапах качавшейся задних,

когда выступал медвежатник

из мрака безмолвных дерев.

И зимнею ночью он шел

с волками на честную встречу,

и ахало эхо картечи

по заимкам заспанных сел.

Какой там помещичий быт, –

он жил между сивых и серых,

в оврагах лесов и пещерах,

прошедших времен следопыт.

И я, его выросший внук,

когда мне приходится худо,

лишь злую подушку примну,

все вижу в нем Робина Гуда,

Зеленые волны хлебов,

ведущие с ветром беседу,

и первую в мире любовь

к герою, к охотнику – к деду.

1927

Бабка

Бабка радостною была,

бабка радугою цвела,

пирогами да поговорками

знаменита и весела.

Хоть прописана в крепостях

и ценилась-то вся в пустяк,

но и в этой цене небольшой

красовалась живой душой.

Не знавала больших хором,

не училась писать пером,

не боялась ходить босой

по лугам, покрытым росой.

В тех лугах на ее на след

и набрел пересмешник дед.

Нашутил перед ней, рассмеял,

всеми росами насиял.

На колени пред ней упал,

из неволи ее выкупал.

И пошла она за него,

за курских глаз его синевой.

Так и жили они с тех пор,

губы в губы и взор во взор.

А поссориться доводилось, –

ненадолго хватало ссор.

Бабка радостною была,

бабка иволгою плыла

по-над яблоневыми ветвями –

мастерица на все дела!

Отглядела на синий лен,

отшумела под белый клен.

До сих пор в нее – над рекою –

соловьиный напев влюблен.

1927

Мальчик большеголовый

Голос свистит щегловый,

мальчик большеголовый,

встань, протяни ручонки

в ситцевой рубашонке!

Встань здесь и подожди-ка:

утро синё и дико,

всех здесь миров граница

сходится и хранится.

Утро синё и тихо,

солнца мокра гвоздика,

небо полно погоды,

Сейма сияют воды.

Пар от лугов белёсый

падает под березы;

желтый цветок покачивая,

пчелы гудят в акациях.

Мальчик большеголовый,

облак плывет лиловый,

мир еще занят тенью,

весь в пламенах рожденья.

Не уходи за это

море дождя и света,

чуй – кочаны капусты

шепчут тебе: забудься!

Голос поет щегловый,

мальчик большеголовый,

встань, протяни ручонки

в ситцевой рубашонке!

Огненными вихрами

сразу пять солнц играют;

счастье стоит сторицей,

сдунешь – не повторится!

Шелк это или ситец,

стой здесь, теплом насытясь,

в синюю плавясь россыпь,

искрами брызжут росы.

Не уходи за это

морe дождя и света,

стой здесь, глазком окидывая

счастье свое ракитовое!

1930

Детство

Детство. Мальчик. Пенал. Урок…

За плечами телячий ранец…

День еще без конца широк,

бесконечен зари румянец.

Мир еще беспредельно пуст:

света с сумраком поединок;

под ногой веселящий хруст

начеканенных за ночь льдинок.

На душе еще нет рубцов,

еще мало надежд погребенных;

среди сотни других сорванцов

полувзрослый – полуребенок.

Но за годом учебный год

отмечает с различных точек

жизни будущего – господ,

жизни будущего – чернорабочих.

Дело здесь не в одних чинах,

не в богатстве, не в блюдах сладких,

а в наследье веков, в сынах,

в повторяющихся повадках.

Губернаторский дом был строг:

полицейский с тяжелой шашкой

здесь стоял, чтоб никто не смог

подлететь к нему мелкой пташкой.

За зеркальным окном – цветы:

пальмы, крокусы, орхидеи

из торжественной пустоты

смотрят в улицу, холодея.

Здесь смешны треволненье и стон,

проявленье волненья и боли;

здесь и самый свет затенен

мягким сумраком жирандолей.

Здесь слова недоступны нам;

объясненья сухи и кратки;

здесь нисходят по ступеням,

чуть натягивая перчатки.

У подъезда карета ждет,

и как будто совсем без усилья

пара серых с места берет

и летит, обдавая пылью.

Лишь дворянских выборов съезд

отражался в начищенной меди;

поднимались с належанных мест,

покидая берлоги, медведи.

Полторацкого номера

учащенно хлопали дверью:

эполеты и кивера,

палантины, боа и перья.

Все казалось сказкой иной,

из каренинского быта;

все вздымалось плотной стеной,

из алмазов и стали слито.

И от блеска этой игры

на уезд струилось сиянье:

так же жил и город Щигры,

то же делалось в Обояни.

Вот таков же и город Льгов,

инде звавшийся Ольгов-градом,

жил среди полей и лугов

отраженным губернским складом.

Через Сейм – деревянный мост,

место праздничных поздних гуляний;

соловьиный передний пост

на ракитовой лунной поляне;

а за ним, меж дубов, у ворот

Князь-Барятинского парка,

их насеяно невпроворот,

так что небу становится жарко.

тут и там, и правей и левей,

в семь колен рассыпаются лихо, –

соловей, соловей, соловей,

лишь внимать поспевай соловьиха!

Соловьями наш край знаменит,

он не знает безделья и скуки;

он, должно быть, и кровь пламенит,

и хрустальными делает звуки.

Города мои, города!

Сквозь времен продираясь груду,

я запомнил вас навсегда,

никогда я вас не забуду.

Суджа, Рыльск, Обоянь, Путивль,

вы мне верную службу служили.

Вы мне в жизнь показали пути,

вы мне звук свой в сердце вложили.

1930

Город Курск

Город Курск стоит на горе,

опоясавшись речкой Тускорь.

Хорошо к ней слететь в январе

на салазках с крутого спуска.

Хорошо, обгоняя всех,

свежей кожею щек зазяблых

ощущать разомлевший снег,

словно сок мороженых яблок.

О, республика детских лет,

государство, великое в малом!