Избранное - [31]

Если делаешь все вполовину, –

разрывайся ж

    и сам пополам.

О, кровавая лет пуповина!

О, треклятая губ кабала!

1924

Свердловская буря

1

Я лирик

  по складу своей души,

по самой

   строчечной сути.

Казалось бы, просто:

      сиди и пиши,

за лирику –

   кто же осудит?

Так нет –

   нетерпенье!

     Взманило вдаль,

толкнуло к морю,

    к прибою.

Шумела и пенилась лирика:

       «Дай

стеной мне встать

     голубою!»

Она обнимала,

    рвала с корней,

в коленах

   стала пошатывать,

и с места гнала,

    и вела верней

любого колонновожатого.

Как на море буря,

     мачтой маша,

до слез начинает

     захлестывать,

так –

  лирика это или душа –

бьет в борт

   человечьего остова.

2

Нас бури несли

    или снилось во сне?

Давно не видали

     их мы.

Казалось:

   лишь горы начнут яснеть –

и взмоют прибоем

     рифмы.

Доехал до моря, –

     но море не то.

Писать ли портрет

     с такого?

Ни пены,

  ни бури…

    Молочных цветов.

В туманы –

   берег окован.

Постыл и невесел

     курортный режим,

к таким приучает

     рожам,

что будто от них мы –

      слегли и лежим

и на ноги встать

    не можем.

Меж пухлых телес

     застревает нога.

Киты –

  по салу и крови…

Таких вот –

   не смог продырявить наган,

задохся

  в верхнем покрове.

3

От трестовских спин

     и от спецовских жен

все море

   жиром замаслено.

А может,

   я просто жарой раздражен,

взвожу на море

    напраслины?

Но нет:

  и оно,

   наморщив гладь,

играя с солнцем

    в пятнашки,

нет-нет да и вздрогнет,

      нет-нет да и – глядь

с тоской

  на вздутые ляжки.

И солнца

   академический лик,

скользя

  по небесной сини,

нет-нет да и вспыхнет,

      и влажный двойник

в воде его –

    голову вскинет.

А впрочем, что же,

     курорт – как курорт,

в лазуревой хмари

     дымок.

И я –

  ни капли не прокурор,

и пляж –

   не скамья подсудимых.

4

Но вот,

  чугунясь загаром плеча,

нагретым

   мускулом двигая,

над шрифтом

    убористых строк Ильича –

фигура чья-то

    над книгою.

Я лежмя лежал –

     и не знал, что – гроза,

я встать и не думал

     вовсе…

И вдруг

  черкнули синью глаза:

упорист зрачок

    в свердловце.

Ага!

 загудел над снастями шторм…

Но с виду –

    все было спокойно.

И мы говорили

    про МОПР и про корм,

про колониальные

     войны.

Потом посмотрели

     друг другу в глаза,

и дрожь

  от земли до неба

стрельнула –

    и ходу не стало назад,

и нэп –

  как будто и не был.

5

Он слово сронил –

     и пошла колебать

волна за волною

    снова…

И в слове –

   не удаль и не похвальба, –

пальба была

   в каждом слове.

И гребнями взмылился

      белый отряд,

и в сердце –

    ветра колотье;

и мы ночевали

    три ночи подряд,

друг друга

   грея в болоте.

От стужи

   рассветного неба

       дрожа,

следили мы

   месяца смену;

камыш мы ломали

     замест фуража

и пили

  болотную пену.

И дыбил коня

    на опушке казак,

в трясине нас

    выискать силясь;

и звезды у нас

    грохотали в глазах,

когда они

   с неба катились.

6

Кто мог бы понять,

     что меж этих толстух,

в которых

   я рифмой возился, –

с грозовых просторов

      рязанский пастух

стрелой громовою вонзился?

Что,

 голову на руки облокотив,

совсем поблизости,

     рядом,

весь пляж и весь мир –

      партийный актив

суровым

   меряет взглядом?

Кто мог бы узнать,

     что не из берегов

выходит море рябое, –

что он,

  перешедший через Перекоп,

сигнал –

   крутого прибоя?

И я увидал

   в расступившихся днях –

в глазах его,

   грозных и синих, –

проросший сквозь нэп

      строевой молодняк,

не только –

   осенний осинник.

7

И вот –

  он свердловцем,

      а я рифмачом.

И моря –

   нежна позолота.

Но мы не забудем

     его

     нипочем –

воронежского

    болота.

Мы с ним не на пляже,

      мы с ним – на ветру,

и дали –

   тревожны и сини…

И я – запевала,

    а он – политрук,

лежим в болотной трясине.

Но мы не сдадимся

     на милость врага,

пощады его

   не спросим.

В лицо нам – звезда,

      светла и строга,

взошла

  и глядит из-за просек.

И если так надо, –

     под серым дождем,

как день ни суров

     и ни труден, –

и ночи, и годы,

    и дольше прождем,

пока

 не избудем буден.

8

И только,

   прижавшись к плечу плечом,

друг друга

   обмерив глазом,

над верным вождем,

     над Ильичем,

мы вспыхнем

    и вспомним разом:

как на море буря,

     мачтой маша,

до слез начинает

     захлестывать,

как –

  лирика это или душа –

бьет в борт

   человечьего остова.

И море,

  откликнувшееся на зов,

плеснет,

  седо и клокато,

взгремит

   от самых своих низов

до самых

   крутых накатов.

И в клочья

   разорвана тишина,

игравшая

   в чет и нечет,

и в молнии –

    снова земля зажжена,

и буря

  и рвет и мечет!

1925

Изморозь

1927

Эстафета

Что же мы, что же мы,

неужто ж размоложены,

неужто ж нашей юности

конец пришел?

Неужто ж мы – седыми –

сквозь зубы зацедили,

неужто ж мы не сможем

разогнать прыжок?

А нуте-ка, тикайте,

на этом перекате

пускай не остановится

такой разбег.

Еще ведь нам не сорок,

еще зрачок наш зорок,

еще мы не засели

на печи в избе!

А ну-ка, все лавиной

на двадцать с половиной,

ветрами нашей бури

напрямик качнем.

На этом перегоне

никто нас не догонит.

Давай? Давай!

Давай начнем!

Что же мы, что же мы,

неужто ж заморожены,

неужто ж нам положено

на месте стать?

А ну-ка каблуками

махнем за облаками,

а ну, опять без совести

вовсю свистать!

Давайте перемолвим

безмолвье синих молний,

давайте снова новое

любить начнем.

Чтоб жизнь опять сначала,