Избранное - [29]

сошел аппарат с ума;

кончалась

   и вновь начиналась сначала

не лента,

   а жизнь сама!

Валились на зрителя метры и жесты

смешавшихся сцен и чувств…

И думалось залу.

     в огне происшествий

не я ли уже верчусь?

Но если механик движенье утроит

в разгаре сплошных погонь, –

от тренья

   нагреется целлулоид,

и все зацелует огонь!

Сухая коробится губ кожа,

и, воя, вал встал:

«О, боже, на что же это похоже!

Свет! Свет в зал!»

Но поздно. Уже истлела таперша.

Везде синеет беда!

И факелами живыми от Корша

проборы – в задних рядах.

Пола пополам, и глаза навыкат:

«Вот так ни за что пропал!

Пробейте костями запасный выход!»

Но гарью и он пропах.

Хрипенье и клочья жирного дыма…

И ты,

  над всеми – одна,

не сходишь заученно-невредимо

с горящего полотна.

3

И этого не было тоже!..

Но я поднимаюсь дрожа,

и сохнет, сжимаясь, кожа,

как будто и впрямь пожар,

как будто и вправду ночью

мне ветер коня ссудил,

и валятся пенные клочья

с закушенных тьмой удил.

С завязанными губами

увозит тебя сквозь мрак

на радость черной забаве

замаскированный враг.

А я валяюсь раздетым

за этим встречным леском

тяжелым взмахом кастета

с раскроенным навкось виском.

Но мне не больна эта рана –

царапина из-за угла, –

лишь ты б королевой экрана

сумела стать и смогла.

Закручивай ручку круче,

вцепился за поручнь – держись!

Стремглав пролетайте, тучи!

Под насыпь срывайся, жизнь!

1924

Лирическое отступление

1

Читатель, стой!

    Здесь часового будка.

Здесь штык и крик.

     И лозунг. И пароль.

А прежде –

   здесь синела незабудка

веселою мальчишеской порой.

Не двигайся!

   Ты, может быть,

       лазутчик,

из тех,

  кто руку жмет,

     кто маслит глаз,

кто лагерь наш

    разделит и разучит,

а после

  бьет свинцом враждебных фраз;

кто,

 лаковым предательством играя,

по виду – покровительствует нам,

чья наглая уступчивость – без края,

чье злобное презрение – без дна.

Вот он идет,

   уверенно шагая,

с подглазьями, опухшими во сне,

и думает,

   что песнь моя нагая

его должна стесняться и краснеть!..

Скопцы, скопцы!

    Куда вам песни слушать!

Вы думаете,

   это так легко,

когда

  до плеч пузыристые уши

разбухли золотухою веков?!

Вот он идет…

    Кружи его без счета!

Гони его по лабиринту рифм!

Глуши его,

   громи огнем чечеток,

трави его,

   чтоб стал он глух и крив!..

А если друг, –

    возьми его за локоть

и медленной походкой проведи,

без выкупа, без всякого залога,

туда, где мы томимся, победив.

Отсюда вот –

    с лирических позиций,

не изменив,

   но изменясь в лице, –

мне выгодней тревожить и грозиться

и обходить раскинутую цепь.

Мы здесь стоим

    против шестидюймовых,

отпрыгивающих, визжа, назад:

Мы здесь стоим

    против шеститомовых,

петитом

  ослепляющих глаза.

Читатель, стой!

    Здесь окрик и граница.

Здесь вход и форт,

     не конченный еще.

Со следующей он открыт страницы.

И только – грудью защищен!

2

Ни сердцем,

   ни силой –

      не хвастай.

Об этом лишь в книгах – умно!

А встреться с такой вот, бровастой,

и станешь ходить как чумной.

От этой улыбки суровой,

от павшей

   до полу

     косы

порывами ветра сырого

задышит апрельская синь.

От этой беды

    тонколицей,

где

 жизни глухая игра,

дождям и громам перелиться

через горизонтовый край.

И вскинет

   от слова простого,

примявшего вкось ковыли,

курьерская ночь до Ростова

колесами звезд шевелить.

Ничем –

   ни стихом,

     ни рассказом,

ни самой судьбой ветровой –

не будешь так скомкан

      и разом

распластан вровень с травой.

Тебе бы – не повесть,

      а поезд,

тебе б – не рассказ

     а раскат,

чтоб мчать

   навивая на пояс

и стран

  и событий каскад.

Вот так

  на крутом виадуке,

завидевши дальний дымок,

бровей загудевшие дуги

понять

  и запомнить я б смог.

Без горечи, зависти, злобы

следил бы

   издалека,

как в черную ночь унесло бы

порывы паровика.

А что мне вокзальный порядок,

на миг

  вас сковавший со мной

припадками всех лихорадок,

когда я

  и сам

   как чумной?!

3

Скажешь:

   вона, заныл опять!

Ты глумишься,

    а мне не совестно.

Можно с каждой женщиной спать,

не для каждой – встаешь в бессоннице.

Хочешь,

  вновь я тебе расскажу

по порядку,

   как это водится?

Ведь каким я теперь брожу,

и тебе как-нибудь забродится.

Все вокруг

   зацветет, грустя,

словно в дальние страны едучи;

станет явен

   всякий пустяк

каждой поры в лице и клеточки.

Руку тронешь –

     она одна

отзовется

   за всех и каждого,

выжмет с самого сердца дна

дрожь удара

    самого важного.

Станешь таять,

    как снег в воде, –

не качай головой, пожалуйста,

даже если б ты был злодей,

все равно – затрясет от жалости.

Тьма ресниц и предгрозье губ,

запылавших цветами в Фаусте…

Дальше –

   даже и я не смогу

разобраться в летящем хаосе;

низко-низко к земле присев,

видишь, – вновь завываю кликушей;

я б с размера не сбился при всех,

да язык

  досиня прикушен!

4

За эту вот

   площадь жилую,

за этот унылый уют

и мучат тебя, и целуют,

и шагу ступить не дают?!

Проклятая тихая клетка

с пейзажем,

   примерзшим к окну,

где полною грудью

     так редко,

так медленно

    можно вздохнуть.

Проклятая черная яма

и двор с пожелтевшей стеной!

Ответь же, как другу, мне

       прямо, –

какой тебя взяли ценой?

Молчи!

  Все равно не ответишь,

не сложишь заученных слов,

немало

  за это на свете

потеряно буйных голов.

Молчи!

  Ты не сломишь обычай,

пока не сойдешься с одним –

не ляжешь покорной добычей