Избранное - [14]

белое тело Карпата».

1915

«Пусть новую вывесят выдумку…»

Пусть новую вывесят выдумку

над стеклами новых наций,

как будто тому в крови дымку

не все равно где взорваться.

Все мысли безумием вымыты,

земля опоясалась в гул…

Теплейте, холодные климаты,

огнем разряжаемых дул.

Ведь пушки дышали розами,

клубами алых и чайных,

и в битву вступили озими,

пылая маков отчаяньем.

И остров Явы рассерженный

проплыл, сотрясаясь в громах,

и остов яви отверженной

за промахом делал промах.

Но чем заглушу, и смогу ли,

печаль одноногих людей,

из вьюг отлетающих в гуле,

прибитых к забытой беде?

Пусть там, на взлетевших Карпатах,

качаются снега цветы,

но – эти улыбки горбатых

из чертополоха свиты.

И к этому морю ледовитого мужества

путей не найдет ядовитое дружество.

1916

«Соловьи, что слыли словами…»

Соловьи, что слыли словами

Из клеток выпущены не вами

И синь Дуная и дремя Оби

Запляшут вместе, запляшут обе.

Лют сядет на пенек

Раздышит огонек

Глядишь и золота шнурок

Петлей затянут и широк…

Бросайте же норы отцветших смыслов с теми,

Чей язык от проклятий засох.

Вы не останетесь здесь впереди себя выслав

Племя,

Теперь обнажившее свежий сосок.

Разве же нет кровей

Ран оброненных в грязь, поднявшихся как

черви после дождя и дорог.

Буря сердец провей

За недоступный ветру мира крутой порог.

[1916]

Выход эскадры

Бухта, семья военных кораблей,

полуприкрыв огни, стоит в ожидании.

Влетает подбитая миноноска.

Разговор флагов.

Адм. Дредновт

Миноноска! Дорогая моя!

Откуда ты? Что с тобой?

Дитя волной оберегаемое,

Ты приняла – такого роста – бой.

Миноноска

Они гнались за мной до входа,

Но было судьбой так велено,

Я ударила в бок смертельно

Одного. Он ушел умирать под воды.

Но их много. И с черных палуб

Неустанно текли блистанья,

Я рану свою зажала,

Под волн рукоплесканья…

Адм. Дредновт

За мной! В боевой порядок!

Снаряды к холодным устьям!

В ответ золотому яду

Серебряный крик испустим!

(Уходят один за другим.)

1915

Оксана

1918

Ксении Михайловне Синяковой

Кремлевская стена

1

Тобой очам не надивиться,

когда, закатами увит,

на богатырской рукавице

ты – кровью вычервленный щит!

И эти царственные грани,

подъемля древний голос свой,

ведут мой дух в былые брани,

в разгул утехи громовой.

И мнится: к плачущему сыну

склонясь, лукавый Калита

поет грядущую былину

необоримого щита.

2

И мнится: шумною ратью

поем и цедим вино;

и все – крестовые братья,

и все – стоим за одно.

Но вдруг – в разгаре пирушки,

в ответ на далекий рев –

протяжно завоют пушки

с зеленых твоих валов.

И пурпур башни оближет,

ты встанешь – странно светла:

в тот миг мне горло

пронижет замолкнувшая стрела.

1916

Сомнамбулы

Вы, сокрытые зыбкою сетью

голубейного вымысла,

угрожаете смертью тем,

чье сердце безумие вынесло.

Ночь наводит понтоны

над глухими гранитами.

Наши очи, наши губы бессонны,

пребывают закрытыми.

Встали латники вала

кинуть в души нам вихри и замяти,

и оставшихся мало:

всюду други упали без памяти.

Рвите сумрака черные вены

голубыми кривыми гранатами,

но высокие вечные стены

покачнулись – и стали крылатыми.

Пусть же руки ослабли,

пусть и сердце тревоги не вынесло, –

не опустим шумящие сабли

пред огнем голубейного вымысла.

1916

«За отряд улетевших уток…»

За отряд улетевших уток,

за сквозной поход облаков

мне хотелось отдать кому-то

золотые глаза веков…

Так сжимались поля, убегая,

словно осенью старые змеи,

так за синию полу гая

ты схватилась, от дали немея,

Что мне стало совсем не страшно:

ведь какие слова ни выстрой –

все равно стоят в рукопашной

за тебя с пролетающей быстрью.

А крылами взмахнувших уток

мне прикрыла лишь осень очи,

но тебя и слепой – зову так,

что изорвано небо в клочья.

1916

Сорвавшийся с цепей

Борису Пастернаку

Мокроту черных верст отхаркав,

полей приветствуем изменой –

еще влетит впотьмах под Харьков,

шипя морской осенней пеной.

И вдруг глаза во сне намокнут,

колеса сдавит рельс узкий,

нагрянет утро, глянут окна

на осень в новом недоуздке.

А подойдешь к нему под Тулой

забыть ладонь на поршне жарком:

осунувшийся и сутулый

в тумане роется огарком.

Но – опылен морскою пеною,

сожрав просторы сна и лени,

внезапно засвистит он: «Генуя!» –

и в море влезет по колени.

18 июля 1915 г.

Венгерская песнь

Простоволосые ивы

бросили руки в ручьи.

Чайки кричали: «Чьи вы?»

Мы отвечали: «Ничьи!»

Бьются Перун и Один,

в прасини захрипев.

Мы ж не имеем родин

чайкам сложить припев.

Так развевайся над прочими,

ветер, суровый утонченник,

ты, разрывающий клочьями

сотни любовей оконченных.

Но не умрут глаза –

мир ими видели дважды мы, –

крикнуть сумеют «назад!»

смерти приспешнику каждому.

Там, где увяли ивы,

где остывают ручьи,

чаек, кричащих «Чьи вы?»,

мы обратим в ничьих.

1916

Откровение

Тот, кто перед тобой ник,

запевши твоей свирелью,

был такой же разбойник,

тебя обманувший смиреньем.

Из мочек рубины рвущий,

свой гнев теперь на него лью,

чтоб божьи холеные уши

рвануть огневою болью.

Пускай не один на свете,

но я – перед ним ведь нищий.

Я годы собрал из меди,

а он перечел их тыщи.

А! Если б узнать наверно,

хотя б в предсмертном хрипе,

как желты в Сити соверены, –

я море бы глоткой выпил.

А если его избранник

окажется среди прочих,

как из-под лохмотьев рваных,

мой нож заблестит из строчек.

И вот, оборвав смиренье,

кричу, что перед тобой ник

душистой робкой сиренью

тебя не узнавший разбойник.