Избранницы - [2]

Не удивительно, что некоторые бывшие воспитанницы приюта, столкнувшись с жестокой и беспросветной действительностью, предпочитали вновь вернуться в монастырь, лишь бы не погибнуть.

Все это служит обвинением той государственной системы, того общественного строя, который столь бесчеловечен и антинароден, что обрекает на жалкое существование, моральное растление и гибель тысячи и тысячи детей трудового народа.

Наталия Роллечек показала девочек-подростков во всей сложности их духовной жизни. Она обнаружила хорошее знание психологии тех общественных слоев, из которых происходят ее героини, и тех качеств характера, которыми тяжелая действительность наградила их.

Всем ходом своего повествования, всей системой созданных ею литературных образов Роллечек внушает нам мысль о том, что описанное ею — не исключение, а явление типичное, существовавшее в Польше до победы строя народной демократии и существующее поныне в странах капитализма, где религия по-прежнему служит орудием эксплуатации, закабаления и обмана трудящихся масс.

Книги Наталии Роллечек воспитывают ненависть к самым жестоким врагам трудящихся — капитализму и религиозному мракобесию. Они помогают с еще большей силой ощутить всю радость счастливого детства советских ребят, окруженных заботой Родины. Они служат делу прогресса и борьбы с реакцией, делу коммунистического воспитания подрастающего поколения стран лагеря мира, демократии и социализма.

Вот почему они представляют несомненный интерес и для нашего юного читателя.

Вл. Сашонко

Наталия Роллечек ИЗБРАННИЦЫ

— В скором времени к нам пожалует новая сестра! — сообщила во время вечерней молитвы сестра Алоиза.

— Хоровая или конверская? — поинтересовалась Йоася.

У сестры Алоизы от удивления взметнулись брови.

— Этот вопрос просто неуместен в твоих устах, Йоася. Вы все должны своим скромным поведением и радушным отношением завоевать дружбу новой сестры.

— А, значит — хоровая, — заключила Гелька, когда мы уже укладывались спать. — С конверской наши сестрички не разводили бы таких церемоний.

— Какие же обязанности поручат ей? — полюбопытствовала Зоська. — Наверно, по белошвейной мастерской, а то ведь сестра Юзефа больна.

— Эта новая сестра — из благородных, — отозвалась Янка. — Матушка-настоятельница рассказывала о ней моей тете.

— И вовсе не из таких уж благородных! Она постриглась в монахини назло своим родителям, потому что они не разрешили ей стать цирковой артисткой. А у нее было такое влечение к этому.

— К чему?

— Я же говорю: к цирку. Она умела прыгать через обруч и вообще была очень способная. Сестра Дорота обо всем мне рассказала.

— В нее, кажется, безумно влюбился какой-то старик богач! И перед смертью записал на нее все свое достояние. Она воспитывалась в монастыре. И вот там-то сестры внушили ей мысль о божественном призвании. Они хотели, чтобы все ее богатства достались монастырю.

— Как бы не так! Да она бедна, как церковная мышь, — возразила Казя. — Но она — племянница самой матушки-генералки. И вы увидите, как станут лебезить перед ней сестрички!

— А я слышала, что она была негодницей, — вновь отозвалась Янка.

— Как это так — негодницей? — заинтересовались все.

— А так, в нее был влюблен один ксендз.

— Ну и что?

— Как что? И она каждый день торчала у окна, чтобы он мог ее видеть.

— И больше ничего?

— Ничего.

— Э, так в этом нет ничего особенного. Сестра Дорота тоже всегда стоит у окна, когда гуралы вывозят навоз из хлева. Вот если бы монахиня убежала с ксендзом, тогда бы она была негодницей. А так — что…

Этими словами Гелька прекратила дискуссию.

Погасла лампочка, тускло мерцавшая под самым потолком. Наступила ночь — тягостно удушливая от вони и холодная, как все зимние ночи в приюте. Ветер бешено ломился в деревянные стены. Трещал прогнивший потолок. Стоило оторвать голову от соломенной подушки, как ледяная струя воздуха сразу же начинала обвевать щеки. Малыши всем телом прижимались к щуплому матрасу, будто стараясь слиться с жестким мешком, влезть в него. Старшие девочки натягивали на головы одеяла и лежали в полной апатии ко всему окружающему. Время от времени кто-нибудь поднимался на своей койке, растирал окоченевшие ноги и, подышав на руки, вновь грохался на жесткую соломенную подстилку.

Я оторвала голову от подушки.

— Ты что, Сабинка, плачешь? — Я соскочила с койки и подбежала к ней. — Почему ты плачешь?

— Потому что завтра кончают колоть дрова.

— Ну, ничего не поделаешь, моя дорогая.

Довольная своим утешением, я вернулась на койку.

На другой день, после возвращения из школы, мы снова застали Сабину у окна. Когда по коридору проходила монахиня, Сабина делала вид, что взрыхляет землю в ящике с пеларгониями. Испачканные глиной пальцы инстинктивно крошили сухие комочки, а подернутые, влажной пеленою глаза, покрасневшие от слез, устремлены были в окно.

На дворе колол дрова молодой гурал. Лицо у него было смуглое, озорное, вьющиеся волосы блестящими шелковистыми кольцами усыпали голову. Он снял свой полушубок и работал в одной рубахе.

Сабина, оставив пеларгонию, с корзиной в руке вышла на двор. Мы столпились у окна и наблюдали за нею с насмешливым сочувствием.