Избранная проза - [160]

— Думаешь, если попадешься им в лапы — они тебя помилуют? Как бы не так! Мигом спустят шкуру.

Вошла старая крестьянка и низко поклонилась капитану. Господин офицер — добрый человек. Наверно, и у него тоже есть дети. Так не позволит ли он забрать головы двух ее сыновей, которые валяются там, за холмом, она хочет предать их земле на сельском кладбище.

Я поднимаюсь, стиснув зубы, и выхожу в другую комнату, — сквозь винные пары мой мозг все же смутно сознает весь ужас происходящего. «Да это никакая не война и не революция, — мешаются мысли в моей голове. — А просто бессмысленное кровопролитие, безудержный разгул Марса».

К дому подошли солдаты, конвоирующие шестерых местных жителей. Среди них и учитель из соседнего села, у которого я ночевал совсем недавно. Их привели ко мне на допрос. Надо же соблюдать хотя бы видимость законности.

Мне всего двадцать два года, но виски мои уже седые.

Арестованные по одному входят в канцелярию, и допрос начинается.

Они и понятия не имеют, за что арестованы. Одного задержали, когда он возвращался с похорон маленького сына, другой копал канаву, отводя воду из сада, а третий вывозил навоз в поле. Учитель тоже недоумевает, зачем его привели сюда. А мне-то самому — что тут нужно? Как я очутился в этом аду? Может быть, это лишь кошмарный сон?

Иду к капитану с докладом.

— Эти люди ни в чем не повинны, — говорю ему. — Абсолютно ни в чем. Надо отпустить их — пусть занимаются своими делами.

Капитан поднимает новую стопку и гогочет:

— Ха-ха-ха! Раз попались, значит, виноваты. В приказе ясно сказано: невиноватых нету — понял? Неповинны? А что они делали за околицей в такое время? Почему шляются без всякого дела? Овечки безвинные! И ты со своей ученой башкой веришь им!

Подумав мгновение, говорит:

— Дай сюда протоколы.

В протоколах подробно описано как, когда и при каких обстоятельствах задержан каждый.

— Н-да, — бормочет капитан, переворачивая страницы, и тяжело сопит. — Все против нас, братец. Мерзавцы! Никому нельзя верить. — Затем берет перо и дрожащей, пьяной рукою выводит наискосок поверх машинописного текста: «В соответствии с приказом № 17, как пособников бандитов…»

— Нет! — в ужасе кричу я.

— Писарь, ко мне! — зовет капитан, и его стеклянные, ничего не выражающие глаза вдруг оживляются. — В штаб полка на утверждение! — передает он бумаги писарю, который тянется по стойке «смирно».

Солдат молча берет документы, чеканит: «Слушаюсь!» — и выходит. Капитан смотрит на меня снисходительно и торжествующе, и мне кажется, что он — сам кровожадный бог войны.

Когда вернутся бумаги? Да и что это изменит? Я заранее знаю решение.

Сон никак не приходит. А когда все же удается забыться, на меня наваливаются дикие кошмары: широко открытые в предсмертном страхе глаза, окровавленные тесаки, клубок гадюк, вой голодных псов, человеческие скелеты…

Тропинка кончается, и я выхожу на берег реки. Вокруг тихо, спокойно. Скупое осеннее солнце пригревает стерню. Какой мирной выглядит земля, думаю я. Наша общая кормилица, она никому не причиняет зла, обо всех заботится. А мы, люди… как подумаешь… пожираем друг друга, точно дикие звери.

Навстречу мне бредет сгорбленная старуха. Та самая, которая умоляла разрешить ей похоронить головы своих сыновей.

— Что несешь? — доброжелательно спрашиваю я.

Она пугается и неохотно отворачивает угол платка: там две человеческие головы, изрядно объеденные собаками.

— Как же ты их распознала, несчастная? — спрашиваю, поспешно отводя взгляд от свертка.

Иссохшее лицо ее неподвижно, только по щекам беззвучно, как бы сами по себе, текут слезы.

Она отвечает почти шепотом:

— Какая мать не узнает своих родных детей?

И уходит дальше.

Сейчас начнется самое страшное. Положено выслушать последнее слово приговоренных. Взвод солдат уже ведет их по дороге, мимо прибрежных ив, туда — в тесную ложбину с крутыми, в оползнях, склонами.

Осень. Трава уже пожелтела.

Перед глубоким и длинным рвом стоят шестеро связанных одной веревкой мужчин, одетых в полугородскую-полудеревенскую одежду, в поношенных кепчонках, обросшие щетиной, — настоящая живая стена, изгородь, сплетенная из человеческих душ, чей безмолвный отчаянный стон словно раскалывает мир пополам.

Испитые, бескровные лица. Есть ли в этих глазах хоть капля надежды? Нет, — лишь глухая бессильная ненависть или безразличие обреченных.

Они стоят надо рвом, над своей могилой, и я дрожащим голосом обращаюсь к ним:

— Тот, кто укажет точное местопребывание бандитов, будет помилован.

Я произношу эту заведомую ложь, уставившись в землю, не смея поднять глаза. Учитель глухо и сдавленно отвечает за всех:

— Зачем вы еще потешаетесь над нами, сударь?

Я гляжу на него. Одно веко у него судорожно дергается, губы потрескались. В глазах мерцает робкий вопрос, они как бы говорят: а помнишь тот чудесный летний вечер, когда ты был моим гостем? Ужин под каштанами? Мою скромную, гостеприимную жену? А русоголового сынишку с озорными глазенками, который называл тебя «дядей»? Неужели не помнишь? А то утро, когда моя жена поливала тебе на руки, как принято делать для самого дорогого гостя?

— Ну, хватит, не будем терять времени, — решительно вмешивается командир взвода.