Избранная проза и переписка - [38]

об этом явлении запросили мнение учителя словесности, как руководителя туристического кружка.

— Мы ничего не делаем без разрешения начальства, — ответил он. — Мои туристы на это не способны. Мы спиливаем старые ветви и никогда не трогаем молодняка…

— Дерете лыко? — стали спрашивать затем у рядовых туристов обитатели лагеря всех категорий, вплоть до учителя химии, который обращался с этим вопросом к ненавистной ему Маше.

Туристы приходили в бешенство, а Маша отвечала небрежно:

— Дерем.

Долго ли, коротко ли, но наконец назначили денежное вознаграждение за поимку вандалов. Старшие мальчики в первую же ночь после этого стали ходить по лагерю, и то натыкались на сторожа с собакой Султаном, то — на Морковина, который стоял почему-то в боковой аллее до трех часов утра, как столб, и то его хватали, не разобрав, в чем дело, то спрашивали, не видел ли он пробегающую тень. Один раз он ответил, что видел, и то — где ученик Чередников побежал, прыгая через канавки, и у чешской «Липы Свободы», посаженной напротив амбулатории в день празднования независимости республики, обнаружил светлый силуэт, оказавшийся Загжевским.

— Оставьте меня в покое, — сказал Загжевский, — что вам от меня надо?

— Где кора? — прохрипел Чередников.

— Какая кора? — спросил Загжевский мелодичным голосом.

— Так иди же ты спать, пряник печатный! — крикнул Чередников и понесся, распластываясь, мимо тенниса.

Около же тенниса стоял на холмике, тяжело вздыхая, чех Кубичек, интендант лагеря, со своей таксой, у которой светились глаза, как две папироски. Чех сказал веско из мрака:

— Три древа зас оборваны у костэла. Гдо есть тем злодей?

Вообще, эта ночь была очень тревожна, полна шорохов и выкриков. В котором-то часу сыщики столпились у свежеободранных деревьев, смотрели при свете спичек на голые влажные стволы, трогали их пальцами и растерянно сочиняли объяснения.

И кроме всей бестолочи, поднятой старшими мальчиками по поводу коры, стало очевидно, что в лагере ночью, вероятно, всегда творится необъяснимое. Инспектору, вышедшему из дома в тот раз к пяти часам утра, сразу взволнованно донесли, что вот, например. Морковин и Загжевский деревьев, очевидно, не свежевали, но почему-то стояли в разных местах лагеря ночью. Или следили друг за другом, или, друг друга не замечая, чего-то ждали.

— Лунатики, что ли? — спросил страдальчески инспектор. — Деревьев погубленных нет?

— Есть, — сказали ему, — у церкви три дерева погублены. Морковин — не лунатик. А Загжевский, Бог его знает…

И к делу о коре прибавилось дело о сыщиках, не дававших лагерю спать, и о некоторых учениках, позволяющих себе ночью стоять в аллеях.

Ругали туристов. Маша, обводившая тушью кору в общей комнате 9-го барака, подвергалась насмешкам.

— Флору и фауну лагеря переводите, — говорили ей, тыча пальцем в кору. — Собаку Султана чуть было в прошлом году воры не отравили. Теперь мы знаем, какие это были воры. Отравите-ка собачонку Загжевского, пригодится скелетик для выставки.

А Маша обводила тушью бесхитростные образцы древесных пород и говорила спокойно?

— Отравили и отравили. Если надо будет, и тебя, Нелли, отравим.

* * *

После выставки коры, в лагере, как всегда, летние каникулы осталось так мало учеников, а в частности туристов, что организованные прогулки стали невозможны. Не хватило бы людей на разведку. Гимназисты стали, как всегда, на летних каникулах, пошаливать со скуки, томиться: устроили «сахарный бунт»» за чаем, скандированно выкрикивая: «Чай не сладок» и что жена повара варит варенье. Учеников пожалела мать Загжевского. Она сказала, что желающие могут записаться у нее на квартире, чтобы идти с нею на трехдневную прогулку.

Почему-то к ее милому сердечному предложению все отнеслись с опаской.

— Идете на трехдневку? — спрашивал Скольцов мою сестру, встречая ее в аллее.

— А Загжевский идет? — спрашивала она. — И что мы, собственно, будем осматривать столько времени?

— Будем осматривать, говорят, замок Бузау, но, Бог его знает, стоит ли ввязываться. Ведь и латиниста с собой берут. Загжевский ваш побоится, конечно, испачкать новые штаны. А ваша сестра идет?

— У моей сестры слабое здоровье, она не пойдет, и Машка не пойдет. Она говорит, что ей, как туристке, смешно ходить на такие детские прогулочки. Она говорит, что мы бы в Бузау сходили в полдня. И потом она боится латиниста… А младший Загжевский идет?

— Он-то пойдет, но будет ли этому рада его мать?

Вечером, накануне прогулки, желающих насчитывалось больше 20 человек (много мелочи и детей персонала), и дежурная ночная воспитательница спросила меня подозрительно, почему я не записана и нахожусь в ажиотаже.

— А Загжевский идет? — спросила она меня.

— Раз я не иду, значит, и он не идет, — ответила я холодно.

Они уходили в 10 часов утра при полном солнцепеке с заунывной песней на устах: «Замело тебя снегом, Россия», без знамени. Сзади нестройной группы криво ехал на велосипеде старший Сокольцов. Брат Загжевского уже был чем-то недоволен. Он уже не разговаривал с туристкой Инессой Аше и уверял свою мать, что нужно просто съездить на автобусе в Цвитау, в кинематограф.

Они пришли через два дня. Платье моей сестры было замарано и плохо застирано.