Избранная проза и переписка - [22]

— Мой брат, — сказал стрелок и мазнул пальцем по боярышне. — Удалось ему окончить университет в Праге, получил место насчет мостов, приехал к нам в то самое лето в Ригу на две недели. Увидел Любочку и затрепетал. И пьет, знаете ли, и руки ей целует, и, чтоб внимание возбудить, сам себе письма стал посылать, через посредство одной конторы, из разных центров.

— А что Любочка? — спросила Наташка.

— Плакала Любочка, — ответил стрелок, — и ничему не противилась.

— Как ничему? — спросила Наташка взволнованно.

— Ни моему отъезду в белый свет, ни брата моего — в Уругвай. «Подождешь?» — спрашиваю. «Подожду», — говорит. Переехала к матери и ждет, а мы ей и писем сейчас не пишем, пока денег не добудем как следует.

В дверь ворвалась дочка Неонилы Сергеевны, Кира. Она неуверенно прищурилась на стрелка и заговорила плаксиво:

— Мама, я могу ли пойти видеть Мишель еще сегодня?

— Спать! — крикнула мать, бросая нож об стол и тревожно что-то соображая. — Послушай, — обратилась она к сестре резко, — пойди-ка сюда.

Кира, развозя ногами во все стороны и скуля по-французски, пошла к отцу и Черепашкину. Сестры стали у выходной двери.

— Ты что, дура? — зашептала Неонила Сергеевна яростно. — Ты что ж опять глупостей понаделала? Раз я тебе говорю: поговори с Черепашкиным, значит, я знаю, что делаю. Подумаешь, княгиня!

Наташка сгорбилась и прошла в комнату направо. Там сразу стало шумно. Запел муж Неонилы Сергеевны:

— Наталия Сергеевна, здравствуйте, здравствуйте.

Завозился на стуле Черепашкин, спрашивая солидно:

— Видали ли вы фильм «Сей человек с востока»?

Защебетала, кривляясь и картавя, Кира:

— А у нас в школе, а у нас одна девочка…

Неонила Сергеевна вернулась в кухню. Стрелок приготовился уходить. Синее, толстое, посеревшее в швах, пальто хомутком облегало его тоненькую шею, в руках он держал перевязанные веревочкой документики и фотографии. Было видно, что и этот груз ему почти непосилен.

— Нате, — сурово сказала Неонила Сергеевна, протягивая пять франков, — и не приходите больше: муж не любит.

Где-то далеко, под боком у акушерки и мечтательно начитанного пекаря ждала Любочка. Братьев ли, которые теперь могли ей посылать письма из разных центров без посредства конторы, меховщика ли, что прочили ей желающие добра люди, и чего иного, что не могли назвать ее вспухшие от слез губы, но что мечтали увидеть ее восьмилетние глаза?

— Счастливо оставаться, — вздохнул стрелок. — Спасибочки, как говорится.

ПУСЯ

Положим, всегда было такое место, где можно было переночевать, но переть нужно было в данном случае минимум полчаса, да и неизвестно, свободен ли диван, не занята ли кровать и не придется ли спать, как в прошлый раз, на полу под пальто. Но с другой стороны, спать не хотелось вообще, а стоять, раздумывая под дождем, было хуже, чем под дождем идти в определенное место.

И Васильчиков пошел. Он бодро пересек Сену по двум мостам, он добрался до бульвара Монпарнас, не заглянул нив одно кафе и почти промчался по Вожирару. Не прошло, что ли, сорока минут, как он уже подымался по хорошо натертой лестнице на седьмой этаж. Несмотря на то что, по-видимому, уже шел третий час ночи, дверь была отперта мгновенно и радостно Филькой.

— Хозяин спит, — сообщил он Васильчикову. — Дрыхнет мерзавец с двенадцати часов, а мы на кухне пьем винишко, но, впрочем, и капуста еще осталась.

«Мы» — это были почти постоянные ночлежники: писатель Антуанов Антон Антонович, Герасим — танцор и вот Филька.

— Что с тобой? — удивились ночлежники, увидав, что лицо Васильчикова под каплями дождя определенно сияет.

Васильчиков сел за стол и выпил залпом стакан вина свекловичного цвета.

— Братцы, — сказал он русским покаянным тоном, — братцы, я влюбился.

Филька похохотал, другие промолчали. Антон Антонович посмотрел на Васильчикова сверлящими глазами и предложил все рассказать по порядку. Васильчиков, волнуясь, стал рассказывать.

Где-то такое, на окраине Парижа, живет старушка — вдова, пекущая пирожки, и с нею две дочки — красавицы. Старшей — 29 лет, и она ангельски хороша собой, служит мастерицей в хорошем модном доме, одевается дивно, поведения строгого. Младшей, похожей на ребенка, — всего 27 лет и зовут ее дома Пусей. Она не так хороша собой, как старшая сестра, но замечательно поет и выступает в церковном хоре. Она — немножечко курносая, и нервная, и раздражительная, много читает, много мечтает и томится в эмигрантской щели истории. Короче говоря, именно Пуся согласилась стать женою Васильчикова.

— Ну и дурак, — сказал Герасим с презрением, нагло глядя на Васильчикова. — Ну и сволочь, как же ты можешь жениться на неизвестно ком, когда ты сам безработный?

Васильчиков улыбнулся и прилег на диван за спинами товарищей.

— Я счастлив, — признался он оттуда через минуту.

Писатель покрутил головой.

— А эта самая Пуся что в тебе нашла? — спросил он с недоумением.

— Душу, — с готовностью ответил Васильчиков. — Понимаете, братцы, впечатление такое, что мы уже где-то встречались раньше и друг друга хорошо знаем с давних времен.

Наговорив и тому подобных пошлостей, Васильчиков снова выпил вина и лихорадочно блестящими глазами умоляюще посмотрел на Антуанова. Тот потупился.