Избранная проза и переписка - [16]

Дама была, строго говоря, некрасива. Но глаза, но подбородок, но раскрытая нежная, крепкая, не потеющая ладонь… Паша Ингушов знал толк в женщинах и всегда говорил, что ему нужна спутница жизни, обладающая волей и немного, понимаете, амазонка.

Паша обошел стол и присел сбоку. Он был знаком с Черемшанским, и тот сейчас же испуганно на него обернулся. Но Паша сделал успокаивающий жест. Пили водку, закусывали жидковатой красноватой икрой. Паша взял бутербродик и сконфуженно надкусил. Дама сидела наискосок от него и скучала. Разговор пошел о Пушкине.

— И вот, — сказал, негодуя, толстый господин, — берутся за это дело и приглашают меня быть организатором. Буфет, чтенье, танцы. Пушкин у них оказывается довоенного образца, по цензурным соображениям многого нет. Например, ода «Вольность» отсутствует. Я беру «Руслана и Людмилу» и устраиваю чтение в лицах. Иван Миронович согласился быть головой.

Паша и учил и даже читал Пушкина, но тут сделал теплые внимательные глаза и перестал слушать. Около буфета началась возня. Там бывшие ученики русской гимназии в Париже припоминали падеспань, потом стали танцевать лезгинку.

— Ингушов, это Ваше дело, — позвал женский голос.

Паша встал и отложил бутербродик, но тут дама посмотрела на него, ее глаза стали удивленными и сияющими. Паша медленно поклонился и, закусив губу, пошел в угол. Там он гикнул и, не оборачиваясь, проплыл очень плавно в сразу образовавшемся кругу.

Милый мой, пойдем со мной,

Ты моя картиночка.

Как уедешь на Кавказ,

Останусь — сиротиночка, —

иронически спела дама за буфетом.

Их было несколько, этих дам, все — в черном шелку, последняя, за кулебякой и самоваром, — в кокошнике (для иностранцев). Именно она-то и спела про картиночку. Издали дама, действительно, была похожа на боярышню, но вблизи все за нее невольно начинали стесняться. Она ровно улыбалась, повернувшись к самовару, легко и звонко капал на поднос бисер с ее кокошника. Брови были не соболиные, а в один, хорошо присмоленный, волосок, глаза абсолютно пустые, с условным кокетством во взгляде. Она любила Пашу, и он ее иногда любил с того самого бала в пользу пропаганды русского прикладного искусства, когда она была одета опять же боярышней, а он в черной черкеске продавал какие-то оловянные тупые кинжалы и сапоги, вышитые болгарским крестиком.

— Павел, — сказала дама глухо, как в воронку, — зайдите сюда.

Паша повел плечами нагло и трусливо и побежал по лестнице наверх. Наверху бешено танцевали. На площадке стояла балерина Теодореску и пудрилась. Паша стал с нею рядом, мимолетно поцеловал в голое плечо и попросил папиросу.

— Как дела-делишки? — спросила балерина.

— Идут, — ответил Паша и вдруг стих, он вспомнил, что с ним что-то произошло. — Какую я женщину встретил, — крикнул он, дерзко глядя на балерину и беря папиросу. — Какую женщину! Это будет, вот именно, женщина моей жизни.

— С чем и поздравляю, — сказала балерина и ушла в зал.

В дверях она разминулась со странной и некрасивой особой в розовой тафте, которая набежала на Пашу и спросила, который час.

— Часы — в ломбарде, — грубо ответил Паша.

Женщина обиделась, но не ушла, она облокотилась о перила лестницы и подняла глаза вверх. Ресницы у нее были короткие и светлые. У нее было исключительно немодное декольте спереди. Кожа на груди была розовее платья. Быть может, она потому и подымала глаза, чтобы не видеть своего неудачного декольте. Через две минуты к ней выбралась из зала ее подруга — черная с желтым. Она была явно гораздо опытней. Декольте у нее было на спине, спина была красивая, а лицо — нет. Подруга повернулась к Паше спиной и задергала под его взглядом одной кожей, как лошадь.

«Боже мой, — подумал Паша, — и у каждой ведь есть что-нибудь очаровательное. Эта розовая дура, наверно, хорошая хозяйка, а желтая, хоть и стара, но пошла бы за меня со своим темпераментом хоть на костер. Что мне делать с ними, когда я их жалею, когда я так добр, когда я один знаю, что им нужно».

В зале запел сильный голос, и Паша вошел туда. Черноглазая певица пела «Молись, кунак», и Паша прослезился. Он удивился своей чувствительности и решил, что это оттого, что он много пьет в последнее время. «И в карты играю и проигрываю», — додумал он, выходя.

Молись за тех, кто сердцу мил,

Чтобы Господь их сохранил.

Я верю, верю, близок час,

И солнца луч блеснет для нас,

вещал голос уверенно и томно, когда Паша снова стал спускаться вниз. На середине лестницы он встретил даму в белой накидке. Она шла, небрежно ведя рукой по перилам и наклонив голову. Платье у нее было зеленое, браслет широкий из слоновой кости, волосы подняты вверх с затылка, цвет волос лунный с желтым, руки большие, пальцы длинные, аса дама — лучше всех женщин на свете.

— Простите, — сказал Паша, — а который час?

— Три скоро, — ответила дама и добавила радостно: — Какой удачный бал, правда?

— Да, бал хороший, — согласился Паша. — А вы, простите, не из Берлина? Я там был ребенком и как будто вас встречал.

— Нет, нет, я там не была, — улыбнулась дама в поправила огромный локон у макушки. — Я сразу из Константинополя приехала в Париж с мужем.

Паша нахмурился.