Избранная проза и переписка - [14]

Моментально сели пить чай, объясняя о цели приезда. Шофер попросил водки, принесли и водку. Могучая старуха Лещенко, такая же лупатая, как Ирина, смотрела с брезгливой жалостью на худого Толечку.

— Нельзя жить в городе детям, — бубнила она.

Господин Верещагин вел себя по-светски.

— Почему же нельзя? — спрашивал он с любопытством. — У нас Венсенский лесок рядом я, и, например, зоологический садик.

— А я чему ему всякую дрянь видать? — спрашивала старуха. — Я раз побывала и чуть не стошнила, ей-Богу. Лежит это на камне, ровно клецка, с гору величиной, а лицо, как у урядника, и глаз кровью налитый. Пропускает себе рыбу в желудок и дышит смрадно. А птица там вся, ровно в розовых галошах, ходит и друг друга в долговязые шеи пощипывает. Смотреть — нехорошо. Кому такие яйца продашь?

— Я редко хожу, — сказал Толечка. — Туда с собакой не пускают. Но, например, там есть тапир. Правда, у тапиров странные ноги?

— Почему именно ноги, а не рыло? — спросил отец с напряженным смешком, но вспомнил о собаке и оживился: — Вот, кстати, хочу вам, Ирина Гавриловна, эту собачку свою презентовать.

Сказал и растерялся от собственной привычки одарять и радовать женщин ценными подарками. С ужасом вспомнил о цене Цыпы, нервах Толечки, о долге хозяйке, но выпил седьмую зубровку и отмахнулся я от всего, кроме глаз Ирины.

— Как? — спросила она, краснея. — Этого Цыпу в подарок?

И стало тихо, непонятно отчего. Цыпа лежал под столом, влипая всем телом, от скорби, в пол, Толечка зажал в руке соленый огурец, и он тек, шофер подмигивал на Верещагина и Ирину хозяйке и хозяину, но они глядели сурово.

— Нельзя, — крикнула старуха Лещенко. — Ирина своих цып имеет — куроводство по последней брошюре, да парники, да расчистка сада под огурчики и клубнику. Он цыплят передавит, мерзавец.

— Помилуйте, мамаша, — густым голосом сказала Ирина, — я ведь не в монастырь поступила, у меня наряды есть, я и в Париж обратно могу перебраться, если вы воду на мне начнете возить с вашим характером.

Ирина посмотрела в смятенные затравленные глаза Верещагина.

— Спасибо, — запела она сладостно. — У меня мечта была на вашу собачку с первого разу, когда вы с Натальей Николаевной к нам в Булонь еще заезжали.

— Ехать, — сказал шофер, — ехать!

Но еще осматривали, несмотря на сумерки, новенькое хозяйство. Цыпу быстро прикрутили мочальной веревкой к гнилой будке, и хозяйка со злостью в каждой толстой морщине бросила ему огромную легкую белую кость от того же допотопного животного, вероятно. Кость была размером с Цыпино туловище и пахла песком и улитками.

В саду же веяло мокрыми грядками, птичьим пером, весной, и Цыпа задрожал крупно и закрыл глаза до половины. Ему было все все равно, и он считал себя агонизирующим. Толечка вытирал нос холодной грязной рукой и стоял у калитки спиной к будке.

По мокрой земле, с дырами в тех местах, где были раньше деревья, шли, задевая друг друга плечами, Ирина и Верещагин, воображая на костях Цыпы и всего остального новую и будто бы прекрасную жизнь.

СТРАШНАЯ КАРТИНА

Подростку нужен авторитет и уверенность. Помощь, поддержка.

В четырнадцать лет Ольгу раздирали противоречия и сомнения. Ей казалось, что все тверже стоят на пути, чем она.

В конце гимназического лагеря замыкала аллею деревянная церковь. Внутри, иконостас был расписан руками гимназических художников. Священник был в России академиком, он очень хорошо говорил проповеди. Этой весной он впервые спросил Ольгу на исповеди, получает ли она записки от мальчиков.

— Нет, — сказала Ольга и внутренне усмехнулась грешным смешком: получать — не получает, но хотела бы получать. От одного мальчика по имени Кика.

Его мать служит в бельевой, он всегда смеется. Он говорил, что он — однолюб по природе и ищет душу-близнеца. Было ясно, что он Ольгу близнецом не считает.

Под куполом гимназической церкви, как в самом настоящем храме, летали разноцветные голуби, похожие на безногих ангелов. В углу висела страшная картина: дети, одетые в гимназическую форму, катят с горы на санях-«громобое», за их плечами стоит смерть с косой. Был такой случай. Ольгины одноклассники катались на запрещенной горе, и один из них разбился насмерть о столбик на повороте. Он правил санями, на правой ноге у него был надет конек, как тормоз — это не помогло. Он умер, пока его везли на санях к лагерю израненные товарищи. Девочка со сломанной ногой осталась лежать в снегу, поджидая помощи. Разбитая грудь мальчика напоминала при прикосновении мешок с колотым льдом. Портсигарчик в кармане сплющился. Мальчик всего два месяца тому назад приехал из Советской России. В бельевой так и говорили:

— Это ихние советские штучки — наши дети в эмиграции чище и послушнее. Он их сбил: одна паршивая овца все стадо портит. Мой Кика бы этого не сделал.

А преподаватель естествознания сел за картину. Он натянул на мольберт холст и твердой рукой нарисовал бледное зимнее небо. Он дал ослепительный снег с алыми бликами вечерней зари, которая угадывалась за гребешочком елового леса. Он лихо изобразил поворот дороги синей краской, роковой столбик был в двух шагах от саней, дети хохотали и не понимали опасности. На их лицах блуждали ухарские усмешки. Смерть стояла сзади, отставим и сторону косу, чтобы ее хорошо было видно, и опираясь о плечо девочки, срисованной с оригинала. Эта бедная девочка и в жизни была курноса, скуласта, узкоглаза, носила челочку. Ей кто-то написал в альбом: «Вы совсем похожи на японку, не хватает только кимоно. Сядем же скорее и расписную джонку, поплывем… куда? не все ль равно?» Но вместо джонки она села на «громобой» и сломала ногу,