Избранная лирика - [2]

И я б хотел — совсем не для прикрас, —

чтоб с ним несли шинель,

клинок,

и каску;

и я б хотел, чтоб воин в этот раз

почувствовал

цветов тоску

и ласку.

1940 г.

«Я забыл родительский порог…»

Я забыл родительский порог,

тишину, что сказкой донимала.

Мною много пройдено дорог —

счастья мной потеряно немало…

Кроха жизни — как тут ни борись…

Я прошу ценой любимой песни:

детство невеселое,

воскресни,

отрочество,

дважды повторись!

Чтобы мог сказать я без тревог:

да, во мне иное счастье бродит,

много мною пройдено дорог —

пусть по ним

друзья мои проходят.

Бахмут, госпиталь

1940 г.

Европа

Еще томятся матери и дети

в напрасном ожидании отцов.

Они не лгут, что света нет на свете,

что мир ужасен — душен и свинцов.

Гуляет в странах, вырвавшись из плена,

драконом бронированным война.

И вздрагивает слава Карфагена,

когда, пред сталью преклонив колена,

мрут города и гибнут племена.

Солдаты умирают на рассвете

за тыщи верст от крова и семьи.

Томятся дома матери и дети,

гремят в Восточной Африке бои.

И где-то там, под солнцем полуденным,

ад проходя и бредя словом «рай»,

худой солдат, в походах изнуренный,

сорвал кольцо

с гранаты невзначай.

Осколочная сила просвистела!..

Идут солдаты Африкой тоски,

Лежит в пустыне взорванное тело.

Его заносят жгучие пески.

И вот сейчас, когда легко солдату

лежать в песках, освистанных свинцом, —

Европа мне напомнила

гранату

со снятым

неожиданно

кольцом!

Канун войны

1941 г.

22 июня 1941 года

Роса еще дремала на лафете,

когда под громом дрогнул Измаил:

трубач полка —

у штаба —

на рассвете

в холодный горн тревогу затрубил.

Набата звук,

кинжальный, резкий, плотный,

летел к Одессе,

за Троянов вал,

как будто он не гарнизон пехотный,

а всю Россию к бою поднимал!

1941 г.

Тепло

Погода

не сыра

и не простудна.

Она, как жизнь,

вошла и в кровь

и в плоть.

Стоял такой мороз,

что было трудно

штыком

буханку хлеба расколоть.

Кто был на фронте,

тот видал не раз,

как следом за трассирующим блеском

в знобящей мгле над мрачным перелеском

летел щегол, от счастья пучеглаз.

Что нужно птице, пуле вслед летящей?

Тепла на миг?

Ей нужен прочный кров.

А мне довольно пары теплых слов,

чтобы согреться в стуже леденящей.

1941 г.

«Говорят, что степень зрелости…»

Говорят, что степень зрелости:

примерять, прикидывать,

чтоб остаться в цельной целости,

чтобы виды видывать.

Я всегда в глаза завидовал

тем, кто мог прикидывать,

но потом в душе прикидывал:

стоит ли завидовать?

Если случаем положено,

то яснее ясности —

жизнь солдат не отгорожена

от беды-опасности.

Сокрушаться, братцы, нечего:

смерть в бою сговорчива, —

люди метой не помечены,

пуля неразборчива.

Пуля-дура скосит каждого —

петого, отпетого…

Говорят — ни капли страшного,

если все неведомо.

Если свистнет во мгновение,

вспомнишь ли заранее

матушки благословение,

женки заклинание?..

Для солдата степень зрелости:

это жить душой без хворости,

на крутой звериной смелости,

на любой проклятой скорости,

на движении рискованном,

на ночном совином зрении,

на бессмертном, бронированном

танковом ожесточении…

1943 г.

Весна на старой границе

Александру Лильеру

В лицо солдату дул низовый,

взор промывала темнота,

и горизонт

на бирюзовый

и розовый менял цвета.

Передрассветный час атаки.

Почти у самого плеча

звезда мигала, как во мраке

не догоревшая свеча.

И в сумраке, не огибая

готовой зареветь земли,

метели клином вышибая,

на Каму плыли журавли.

Сейчас рассвет на Каме перист,

лучист и чист реки поток,

в ее низовьях — щучий нерест,

в лесах — тетеревиный ток.

Солдат изведал пулевые,

веселым сердцем рисковал,

тоски не знал, а тут впервые,

как девочка, затосковал.

Ему б вослед за журавлями —

но только так, чтобы успеть,

шумя упругими крылами,

к началу боя прилететь…

Возникнуть тут, чтоб отделенье

и не могло подозревать,

что до начала наступленья

солдат сумел одно мгновенье

на милой Каме побывать…

Вдруг — словно лезвие кинжала:

вдоль задремавшего ствола

мышь полевая пробежала,

потом рукав переползла,

потом… свистка оповещенье.

Потом ударил с двух сторон

уральский бог землетрясенья —

стальных кровей дивизион!

Взглянул солдат вокруг окопа:

в траве земля,

в дыму трава.

Пред гребнем бруствера —

Европа,

за гранью траверса —

Москва!

1944 г.

Висонтлааташра, капитан!

Есть такая песенка в Унгарии,

пели в дни войны

ее

одну

(с грустью провожают очи карие

капитана-венгра на войну).

Кружится пластинка патефонная —

веры и заклятья талисман,

напевает женщина влюбленная:

«Висонтлааташра[1], капитан!»

Дни и ночи та пластинка кружится —

хриплое эстрадное былье, —

скорбная хозяйка дома

Жужица

каждый вечер слушает ее.

Кончится круженье патефонное —

бой стенных,

полночный

зимний час,—

вновь заводит женщина бессонная

все одну и ту ж.

В который раз!

…От карпатского селенья Клаури —

через Будапешт

на Сомбатель —

над землею этой

в белом трауре

кружится гигантская метель.

Сумасшедшая пластинка кружится;

кажется,

что к Дону сквозь туман

в этот час выходит в черном Жужица:

«Висонтлааташра, капитан!..»

Мы над скорбью женщины не охали,

не вздыхали

лживым холодком,

спусковыми у виска не грохали,

в двери не стучали кулаком.

Мы ей отвечали состраданием,

мы щадили ту слезу в глазах,

что зовется вдовьим заклинанием

на кровавых всех материках.

Венгрия

1945 г.

Бессонница

Торжественный финал похода,

отбой бессонниц и дорог.

У каждого

четыре года

недосыпаний и тревог.