Изборник - [53]

Тако же сии блаженыи отьць нашь Феодосии многыимъ заступьникъ бысть прѣдъ судиями и князи, избавляя тѣхъ, не бо можахуть ни въ чемъ прѣслушати его, вѣдуще и́ правьдьна и свята. Не бо его чьстяху чьстьныихъ ради пърътъ, или свѣтьлыя одежа, или имѣния ради мъногаго, нъ чистаго его ради жития и свѣтьлыя душа, и поучение того многыихъ, яже кыпяхуть святымь духомь от устъ его. Козьлины бо тому бѣахуть, яко многоцѣньная и свѣтьлая одежа, власяниця же, яко се чьстьная и цесарьская багъряниця, и тако, тѣмь величался, ходяше и житиемь богоугодьно поживъ.

Вот так блаженный отец наш Феодосий заступался за многих перед судьями и князьями, избавляя их, ибо не смел никто его ослушаться, зная праведность его и святость. И чтили его не ради дорогих нарядов или светлых одежд и не ради великого богатства, но за непорочную его жизнь, и за светлую душу, и за многие поучения, кипящие святым духом в устах его. Козлиная шкура была ему многоценной и светлой одеждой, а власяница — почетной багряницей царской, и, в них оставаясь великим, богоугодно провел он дни свои.

И уже на коньць жития прѣшьдъ, прѣже увѣдѣвъ, еже къ богу, свое отшьствие и дьнь покоя своего, правьдьныимъ бо съмьрьть покои есть.

И вот настал конец жизни его, и уже заранее узнал он день, когда отойдет к богу и настанет час успокоения его, ибо смерть — покой для праведника.

Тъгда же уже повелѣ събьрати вьсю братию и еже въ селѣхъ или на ину кую потрѣбу шьли и, вься съзъвавъ, начатъ казати тиуны, и приставьникы, и слугы, еже прѣбывати комужьдо въ порученѣи ему служьбѣ съ вьсякыимь прилежаниемь и съ страхъмь божиемь, въ покорении и любъви. И тако пакы вься съ сльзами учаше, еже о спасении души и богоугодьнѣмь житии и о пощении, и еже къ цьркъви тъщание, и въ той съ страхъмь стояние, и о братолюбии, и о покорении, еже не тъкъмо къ старѣишинамъ, нъ и къ съвьрьстьныимъ себѣ любъвь и покорение имѣти. Глаголавъ, отъпусти я́, самъ же, вълѣзъ въ келию, начатъ плакатися, бия въ пьрьси своя, припадая къ богу и моляся ему о спасении души, и о стадѣ своемь, и о мѣстѣ томь. Братия же, ишьдъше вънъ, глаголаху къ себѣ: «Чьто убо сии сицево глаголеть? Егда, къде отшьдъ, съкрытися хощеть въ таинѣ мѣстѣ, ти жити единъ и намъ не вѣдущемъ его». Яко же многашьды въсхотѣ тако сътворити, нъ умоленъ бывааше о томь от князя и от вельможь. Братии о томь паче молящися. И тако же и ту тако тѣмъ мьнящемъ.

Тогда повелел он собрать всю братию и тех, кто в села ушел или по каким иным делам, и, созвав всех, начал наставлять тиунов, и приставников, и слуг, чтобы каждый исполнял порученное ему дело со всяческим прилежанием и со страхом божьим, с покорностью и любовью. И опять поучал всех со слезами о спасении души, и о жизни богоугодной, и о посте, и о том, как заботиться о церкви и стоять в ней с трепетом, и о братолюбии, и о покорстве, чтобы не только старших, но и сверстников своих любить и покоряться им. Поучив же, отпустил их, а сам вошел в келью и начал плакать и бить себя в грудь, кланяясь богу и молясь ему о спасении души, и о стаде своем, и о монастыре. Братия же, выйдя на двор, стала говорить промеж себя: «Что такое он говорит? Или уйдя куда-нибудь, хочет скрыться в неизвестном месте и жить один без нас?» Ибо не раз уже собирался он так сделать, но уступал мольбам князя и вельмож и особенно мольбам братии. И теперь они подумали о том же.

Таче по сихъ блаженаго зимѣ възгрозивъши и огню уже лютѣ распальшу и́, и не могыи къ тому ничьто же, възлеже на одрѣ, рекъ: «Воля божия да будеть, и яко же изволися ему о мънѣ, тако да сътворить! Нъ обаче молю ти ся, владыко мои, милостивъ буди души моей, да не сърящеть ея противьныихъ лукавьство, нъ да приимуть ю́ ангели твои, проводяще ю́ сквозѣ пронырьство тьмьныихъ тѣхъ мытарьствъ, приводяще ю́ къ твоего милосьрьдия свѣту». И си рекъ, умълъче, къ тому не могыи ничьто же.

А блаженный тем временем трясся в ознобе и пылал в жару и, уже совсем обессилев, лег на постели своей и промолвил: «Да будет воля божья, что угодно ему, то пусть и сделает со мной! Но, однако, молю тебя, владыка мой, смилуйся над душой моей, пусть не встретит ее коварство дьявольское, а примут ее ангелы твои и сквозь препоны адских мук приведут ее к свету твоего милосердия». И, сказав это, замолк, и говорить уже не в силах.

Братии же въ велицѣ скърьби и печали сущемъ его ради. Потомь онъ 3 дьни не може ни глаголати къ кому, ниже очию провести, яко многыимъ мьнѣти, яко же уже умрѣтъ, тъкъмо же малы видяхуть и́ еже сущю душю въ немь. Таче по трьхъ дьньхъ въставъ, и братии же вьсеи събьравъшися, глагола имъ: «Братие моя и отьци! Се, яко уже вѣмь, врѣмя житию моему коньчаваеться, яко же яви ми господь въ постьное врѣмя, сущю ми въ пещерѣ, изити от свѣта сего. Вы же помыслите въ себѣ, кого хощете, да азъ поставлю и вамъ въ себе мѣсто игумена?» То же слышавъше, братия въ велику печаль и плачь въпадоша, и по сихъ излѣзъше вънъ и сами въ себѣ съвѣтъ сътвориша, и яко же съ съвѣта вьсѣхъ Стефана игумена въ себѣ нарекоша быти, деместика суща цьркъвьнааго.

Братия же была в великой скорби и печали из-за его болезни. А потом он три дня не мог ни слова сказать, ни взглядом повести, так что многие думали уже, что он умер, и мало кто мог заметить, что еще не оставила его душа. После этих трех дней встал он и обратился ко всей собравшейся братии: «Братья мои и отцы! Знаю уже, что истекло время жизни моей, как объявил мне о том господь во время поста, когда был я в пещере, что настал час покинуть этот свет. Вы же решите между собой: кого поставить вам вместо меня игуменом?» Услышав это, опечалились братья и заплакали горько, и потом, выйдя на двор, стали совещаться между собой и по общему согласию порешили, чтобы быть игуменом у них Стефану, регенту церковному.