Избавитель - [4]

Чуда больше не случилось, и отец сгорел как свеча за три месяца.

На похоронах сына была и Васина бабушка. Лицо у нее было раскрасневшееся от плача. Во время прощания она сидела на табуретке у изголовья гроба, поглаживала своего почившего сына по голове и, прикрывая рот краешком шерстяного платка, в перерывах между всхлипами, негромко отчитывала свою невестку за то, что не уберегла мужа, не уследила за ним, запустила болезнь, все о себе заботилась. Претензии были несправедливыми, но невестка не оправдывалась и вовсе не отвечала. Болезнь мужа опустошила ее душу настолько, что она стояла в глубокой, но спокойной и строгой скорби. Свекровь воспринимала это как равнодушие и рыдала еще сильнее.

На Васю сам ритуал произвел ужасающее впечатление: такое обилие скорбящих женщин, причитавших и ревущих во все свое хоровое многоголосие, воспринималось им как вершина человеческого страдания. Ничего подобного до этого он не видел. Оказалось, что также, как для него, смерть отца оказалась трагедией для множества женщин и мужчин, большинство из которых Вася видел впервые. От этого скорбь мальчика лишь умножалась. Среди этой какофонии вздохов, всхлипов и причитаний спокойная фигура матери давала ему силы. Он взял ее за руку, и это ощущение руки близкого человека в его руке подействовало на него, как ощущение суши под ногами для потерпевшего кораблекрушение. Вася смотрел на мать снизу вверх и внутренне недоумевал, почему она не скажет бабушке, что все, что она говорит — неправда, ведь бабушка ничего не знает.

— Ничего, Бог всё видит, — наконец, произнесла свекровь, как обычно говорят, потеряв всякую надежду добиться справедливости земными средствами.

«Бог». Как вставленный ключ, это слово повернуло и выпустило на свободу ту, казалось бы, очевидную и в тоже время до этого легко ускользавшую от него мысль, что временному облегчению отца Вася был обязан именно молитве.

yОн вновь вернулся в религию, и вместе с этим вернулся и его дар, но больше он не приносил ему той радости, как это было в деревне. Способности, которые бы осчастливили многих, стали для него тяжким грузом. Память о смерти отца, как несмываемый грех, требовала от него помогать любому, кто имел хоть малейшую нужду или стеснение. Сделала его особенно чувствительным к чужим неприятностям, будь то болезнь, травма, боль или просто усталость. Он раскрывал свое сердце для чужих страданий так широко, что они начинали мучить его иной раз еще сильнее, чем самого страдальца. Жалобно мяукающий котёнок, голубь с отмороженными на лапках пальцами, тощая собака, роющийся в мусорном баке бомж или человек на инвалидном кресле — от такого зрелища он запросто мог потерять сон и беспощадно корить себя, что делает недостаточно.

Василий постоянно находился в состоянии тревоги и напряжения, боясь пропустить хоть одного нуждавшегося, и не позволял потратить ни одной минуты на собственное удовольствие. Он непрерывно творил молитвы или помогал в делах собственным участием. Это очень сильно утомляло его, но чувство долга даже не допускало мысли о каких-либо поблажках. Удивительно, но, казалось бы, несложный и необременительный труд — молитва — отнимал у него столько душевных сил, столько переживаний Василий вкладывал в каждую молитву, в каждый поклон, что часто у него не оставалось ни сил, ни желания порадоваться исцеленному — была только душевная пустота.

Но сколько бы он ни старался, бед в мире меньше не становилось. И чем больше он взрослел, тем сильнее росло его разочарование. Иногда ему казалось, что он пытается вычерпать ложкой океан. Сколько вокруг него страданий, а сколько их будет после? Все чаще он приходил к мысли, что дар ему дан не для простого целительства, а для чего-то одного, но значительного, великого, сразу для всего человечества. Но для чего? Он мог молитвой исцелить любую болезнь, избавить от беды, вернуть пропавшего человека, улучшить дела, но все это касалось судеб конкретных людей. Молитвы же за все человечество оставались без ответа.

Вася отказался от развлечений. Непозволительно получать удовольствия в то время, как другие страдают. Он ушел в себя, и к завершению школы уже ничто, что обычно любят люди, не доставляло ему особой радости: ни общение, ни вечеринки, ни кино, ни танцы, ни девушки, ни еда, ни компьютерные игры. Он не находил в них никакого смысла — всё ему казалось пустым и неинтересным. За замкнутость и отчужденность одноклассники, решив, что он просто зазнался, окрестили Василия «Божком». Как часто люди носят не свои имена…

Жизнь в его понимании была лишь чередой страданий. Он не любил её и не представлял, как люди вообще могут считать это великим даром.

Вся его радость, все его богатство заключались в мечтах, в мысленной сфере. Но даже там он не думал о привычных радостях. Он думал о Покое. В мечтах он часто уединялся в лесу, подобно Сергию Радонежскому. Там он обитал в землянке, трудился, молился и делил хлеб с медведем. Быть может, он бы умер там: замерз или погиб от лап этого медведя. Все это было неважно.

Еще были облака. Василий очень любил смотреть или представлять большие белые кучевые облака в ярком освещении. Они его привлекали тем непоколебимым покоем и медлительностью, с которыми не мог совладать даже самый могучий ветер. Вася мысленно пытался представить их истинные размеры и приходил в восторг, осознавая, что вот между этими ослепительно белоснежными гребнями — километры, а эта резко вздымающая стена наверняка выше самого высокого небоскреба. Затем он представлял себя на этом облаке и от этого приходил в еще больший восторг. Эта спокойная медлительная махина внушала ему такое умиротворение, по сравнению с которым казались мелкими все проблемы, беды и даже само время.