Из жизни одноглавого - [12]

Каково же было удивление Виктора Сергеевича, обнаружившего зал почти совершенно пустым: только за одним из столов сидела девушка над книгой.

— Что за безобразие! — громко сказал Милосадов. — Где же остальные?

Девушка подняла на него взгляд карих глаз и ответила растерянно:

— Я не знаю.

— Ах, вы не знаете! — иронично воскликнул Милосадов. — Фамилия!

— Полевых, — пролепетала девушка. — Светлана Полевых. Но я…

— Немедленно пригласите всех работников библиотеки! — отчеканил Милосадов. — Я не потерплю такого разгильдяйства. Сказано: в половине пятого, значит, в половине пятого — и ни минутой позже!

Но, когда она поднялась, прижимая к груди руки и испуганно на него глядя, Милосадов переспросил совсем другим тоном:

— Как, вы сказали, вас зовут?..

И смотрел вслед, пока она поспешно выходила со своим неожиданным для нее поручением.

4

Я проснулся под утро — с тем тревожным чувством, что возникает, если не можешь понять причин своего пробуждения.

Было темно, только в щель между неплотно задернутыми шторами проникал фонарный свет, оставляя на стене что-то вроде известкового потека.

Легкий гул — это машины шумят на Третьем кольце. Шелест — листва двух тополей под окном. Какой-то едва слышный звон, легкое потрескивание — они всегда обнаружатся, если напрячь слух в пустой комнате.

И вдруг:

— Кхе-кхе!

Я чуть не свалился с жердочки: в кресле сидел Калабаров.

— Соломон Богданович, бога ради, если пугаетесь, то не так театрально, — сказал он со снисходительным смешком. — Это я.

— Да, — пролепетал я. — Но…

— Тихо, тихо! — оборвал он. — Не стоит хлопать крыльями. Не хочу вас обидеть, однако мне более или менее известно, что вы собираетесь сказать. Дескать, своими глазами видели, как в могилу сыпалась земля. Ведь так?

Вообще-то в этой, мягко говоря, экстраординарной ситуации угадать было нетрудно. Я пожал плечами и буркнул:

— Очень надо!

— Не обижайтесь, я понимаю ваши чувства, — ядовито сказал он. — Люди тратят массу времени, чтобы в стотысячный раз жарко потолковать о том, что всем известно. В то время как я, бесчувственный человек, не позволяю вам высказаться насчет того, что неизвестно никому.

— Ох, Юрий Петрович! — ответил я с укором. — Вам бы все язвить. Уже и удивиться нельзя. Сами посудите: ведь не каждый день такое.

— Это вам только кажется, что не каждый день, — загадочно сказал он. — Ладно, что мы о глупостях… Расскажите-ка лучше, как тут у вас.

— Да как у нас! — Я вздохнул. — Помните, песенку напевали?

— Я разные напевал…

— Одну из неприличных: «Но встретились ей мальчики, лихие атаманчики…»

— «И жизнь ее по-новому пошла», — хмуро закончил Калабаров.

— Именно. Вот и у нас примерно так же.

— А что? Милосадов чудит?

— Вы и фамилию знаете?

— Я теперь, Соломон Богданович, много чего знаю такого, что и не снилось вашим мудрецам, — усмехнулся он.

— И про телевизор знаете?

— Нет, про телевизор не знаю. Что нового можно знать про телевизор? Этому изобретению сто лет в обед.

— Нового ничего, — ответил я, решив взять такой же тон: иронический и холодный. — Но всем известное старое прежде к нам было неприменимо.

— В каком смысле?

— В таком, что у вас в кабинете телевизора не было. А теперь Милосадов сделал ремонт, поменял мебель. Шелковые обои, диван, мягкие кресла. Бар черного дерева. Не кабинет, а будуарчик. Если не хуже. И плазменную панель повесил — восемь на семь. Вот она целыми днями и орет как бешеная.

— А на каком канале? — поинтересовался Калабаров.

— На первом.

— Странно…

— Что странно?

— Что на первом.

— Почему?

— Ему же вставать приходится поминутно.

Я молчал, размышляя о том, что, вероятно, законы нашего мира не вполне применимы к миру загробному. Равно как и наоборот. Очень может быть, что чувство юмора, блестящее там, здесь может показаться довольно тусклым.

— Он же полковник, — с усмешкой пояснил Калабаров. — И если на экране президент, полковник должен встать и вытянуться во фрунт: ведь бывших разведчиков не бывает. Или, по-вашему, не должен?

— Полковник? — оторопело переспросил я.

— Полковник, — повторил Калабаров. — Старый службист. Карьеру сделал в Управлении по кадрам.

— По кадрам?.. — опять, как попка, отозвался я.

— Соломон Богданович, что с вами? Плохо слышите? Да, по кадрам. С одной стороны, работка невидная, канцелярская, с другой — верой и правдой от звонка до звонка. Ныне вышел в отставку и брошен на гуманитарный фронт. С весьма возможными продолжениями, — Калабаров всмотрелся в меня и сказал: — Соломон Богданович, да ладно вам. Мало ли кругом полковников…

— С какими продолжениями? — спросил я.

— Административно-финансового характера, — скучно пояснил он.

— А именно?

— Этого я сказать не могу. — Он сделал губами что-то вроде «пупс». — Это, к сожалению, дело будущего. А дела будущего, они… гм…

Тут и вовсе закашлялся, поднес кулак ко рту, пожал плечами и вообще сделал все, чтобы я понял: говорить о будущем он решительно отказывается.

— То есть вам запрещают, — сделал я вывод.

Он поморщился.

— Да не то чтобы запрещают… Но поймите, Соломон Богданович, есть некоторые понятия об этике… вот они-то и препятствуют. И потом, вообразите: если все мы оттуда начнем трендеть вам в оба уха о будущем, знаете что тут начнется?